Неточные совпадения
Я
очень хорошо помню, что сердце мое сжалось от какого-то неприятнейшего ощущения и я сам
не мог решить, какого рода было это ощущение.
— Нет, нет, — заговорил он, ободрительно трепля старика по плечу, — сидитт! Aber [но (нем.)] гер Шульц
очень просил вас прилежно
не взирайт на него. Он у двора известен.
Он, однакоже, жил
не на Васильевском острову, а в двух шагах от того места, где умер, в доме Клугена, под самою кровлею, в пятом этаже, в отдельной квартире, состоящей из одной маленькой прихожей и одной большой,
очень низкой комнаты с тремя щелями наподобие окон.
Кажется, князю
очень хотелось, чтоб Николай Сергеич сам предложил себя в управляющие; но этого
не случилось, и князь в одно прекрасное утро сделал предложение сам, в форме самой дружеской и покорнейшей просьбы.
Ну, лицо
не лицо, — это ведь
не велика беда, лицо-то; для меня и твое хорошо, и
очень нравится…
Я знал, что их
очень озабочивает в эту минуту процесс с князем Валковским, повернувшийся для них
не совсем хорошо, и что у них случились еще новые неприятности, расстроившие Николая Сергеича до болезни.
—
Не вините меня! — повторил он, — уверяю вас, что теперь все эти несчастья, хоть они и
очень сильны, — только на одну минуту.
Я вам правду скажу: я
не стою ее; я это чувствую; мне это
очень тяжело, и я
не знаю, за что это она меня так полюбила?
— Вы, впрочем,
не думайте чего-нибудь
очень худого,
не сокрушайтесь слишком об нас.
История Смита
очень заинтересовала старика. Он сделался внимательнее. Узнав, что новая моя квартира сыра и, может быть, еще хуже прежней, а стоит шесть рублей в месяц, он даже разгорячился. Вообще он сделался чрезвычайно порывист и нетерпелив. Только Анна Андреевна умела еще ладить с ним в такие минуты, да и то
не всегда.
Анна Андреевна
не осмеливалась даже намекать о ней ясно при муже, хотя это было для нее
очень тяжело.
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со всем тем, что я сам недавно слышал от самого Алеши. Рассказывая, он храбрился, что ни за что
не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его сам, может быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб
не раздражить до времени графини. Я сказал уже, что Алеша
очень любил отца, любовался и хвалился им и верил в него, как в оракула.
— Полноте, Анна Андреевна, — сказал я, — в Сибири совсем
не так дурно, как кажется. Если случится несчастье и вам надо будет продать Ихменевку, то намерение Николая Сергеевича даже и
очень хорошо. В Сибири можно найти порядочное частное место, и тогда…
Она была
очень ревнива и,
не понимаю каким образом, всегда прощала ему все его ветрености.
— Послушай, Наташа, ты спрашиваешь — точно шутишь.
Не шути.Уверяю тебя, это
очень важно. Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец так со мной
не говорил. То есть скорее Лиссабон провалится, чем
не сбудется по его желанию; вот какой тон!
А наконец (почему же
не сказать откровенно!), вот что, Наташа, да и вы тоже, Иван Петрович, я, может быть, действительно иногда
очень,
очень нерассудителен; ну, да, положим даже (ведь иногда и это бывало), просто глуп.
Или во мне магнетизм какой-нибудь сидит, или потому, что я сам
очень люблю всех животных, уж
не знаю, только любят собаки, да и только!
Мало того, хоть я в эти две недели и
очень сошелся с Катей, но до самого сегодняшнего вечера мы ни слова
не говорили с ней о будущем, то есть о браке и… ну, и о любви.
Потом о тебе стала расспрашивать, говорила, что
очень хочет познакомиться с тобой, просила передать, что уже любит тебя как сестру и чтоб и ты ее любила как сестру, а когда узнала, что я уже пятый день тебя
не видал, тотчас же стала гнать меня к тебе…
Я
не скрыл от вас ничего,
не скрываю и теперь; я
очень люблю карьеры, деньги, знатность, даже чины; сознательно считаю многое из этого предрассудком, но люблю эти предрассудки и решительно
не хочу попирать их.
Не знаю почему, но, помню, я ей
очень обрадовался.
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом
не могу… К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно,
очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
Мы поспешно сбежали вниз. Я взял первого попавшегося ваньку, на скверной гитаре. Видно, Елена
очень торопилась, коли согласилась сесть со мною. Всего загадочнее было то, что я даже и расспрашивать ее
не смел. Она так и замахала руками и чуть
не соскочила с дрожек, когда я спросил, кого она дома так боится? «Что за таинственность?» — подумал я.
На дрожках ей было
очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В другой руке она крепко держала свои книги; видно было по всему, что книги эти ей
очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее
не расспрашивать, но тут опять
не мог утерпеть.
Я поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил извозчика и, воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал на другую сторону улицы. Я увидел ее; она
не успела еще много отойти, хотя шла
очень скоро и все оглядывалась; даже остановилась было на минутку, чтоб лучше высмотреть: иду ли я за ней или нет? Но я притаился в попавшихся мне воротах, и она меня
не заметила. Она пошла далее, я за ней, все по другой стороне улицы.
— Позвольте спросить, — начал я, — что такое здесь эта девочка и что делает с ней эта гадкая баба?
Не думайте, пожалуйста, что я из простого любопытства расспрашиваю. Эту девочку я встречал и по одному обстоятельству
очень ею интересуюсь.
Я шел, потупив голову и размышляя, как вдруг резкий голос окликнул меня по фамилии. Гляжу — передо мной стоит хмельной человек, чуть
не покачиваясь, одетый довольно чисто, но в скверной шинели и в засаленном картузе. Лицо
очень знакомое. Я стал всматриваться. Он подмигнул мне и иронически улыбнулся.
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал я его. — Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и с виду
не такие бывают, как я, а второе, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли вижу, человек избегает. И знаешь, что и думаю?
Не будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь меня
не окликнул.
Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат,
очень,
очень рад, что тебя встретил.
Она тихо, все еще продолжая ходить, спросила, почему я так поздно? Я рассказал ей вкратце все мои похождения, но она меня почти и
не слушала. Заметно было, что она чем-то
очень озабочена. «Что нового?» — спросил я. «Нового ничего», — отвечала она, но с таким видом, по которому я тотчас догадался, что новое у ней есть и что она для того и ждала меня, чтоб рассказать это новое, но, по обыкновению своему, расскажет
не сейчас, а когда я буду уходить. Так всегда у нас было. Я уж применился к ней и ждал.
Она хотела что-то еще прибавить и замолчала. Я глядел на нее и выжидал. Лицо у ней было грустное. Я бы и спросил ее, да она
очень иногда
не любила расспросов.
— Конфет? Что ж, это
очень мило и простодушно. Ах, какие вы оба! Вот уж и пошли теперь наблюдать друг за другом, шпионить, лица друг у друга изучать, тайные мысли на них читать (а ничего-то вы в них и
не понимаете!). Еще он ничего. Он веселый и школьник по-прежнему. А ты-то, ты-то!
Елена же его поразила; она вырвала у него свою руку, когда он щупал ее пульс, и
не хотела показать ему язык. На все вопросы его
не отвечала ни слова, но все время только пристально смотрела на его огромный Станислав, качавшийся у него на шее. «У нее, верно, голова
очень болит, — заметил старичок, — но только как она глядит!» Я
не почел за нужное ему рассказывать о Елене и отговорился тем, что это длинная история.
«И старик хмурится, как письмо твое увидит, — говорила она, — узнать-то ему
очень хочется, сердечному, что в письме, да и спросить-то нельзя,
не решается.
На Толкучем можно было
очень дешево купить хорошенькое и простенькое платьице. Беда была в том, что у меня в ту минуту почти совсем
не было денег. Но я еще накануне, ложась спать, решил отправиться сегодня в одно место, где была надежда достать их, и как раз приходилось идти в ту самую сторону, где Толкучий. Я взял шляпу. Елена пристально следила за мной, как будто чего-то ждала.
Она
не отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее, если кто придет и будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь
очень нехорошее, а что она до времени таит от меня, как это и
не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
—
Не знаю, что тебе посоветовать, Ваня, — отвечала она. — По всему видно, что это престранное существо. Может быть, она была
очень обижена,
очень напугана. Дай ей по крайней мере выздороветь. Ты ее хочешь к нашим?
Я
очень хорошо знаю, что
не имею никакого права вам читать наставления, но
не обращаю на это никакого внимания.
— Стало быть, он
очень любил твою мамашу? Как же он
не жил с нею?
— А ведь Азорка-то был прежде маменькин, — сказала вдруг Нелли, улыбаясь какому-то воспоминанию. — Дедушка
очень любил прежде маменьку, и когда мамаша ушла от него, у него и остался мамашин Азорка. Оттого-то он и любил так Азорку… Мамашу
не простил, а когда собака умерла, так сам умер, — сурово прибавила Нелли, и улыбка исчезла с лица ее.
— Полно, Наташа, — спешил я разуверить ее. — Ведь я был
очень болен всю ночь: даже и теперь едва стою на ногах, оттого и
не заходил ни вечером вчера, ни сегодня, а ты и думаешь, что я рассердился… Друг ты мой дорогой, да разве я
не знаю, что теперь в твоей душе делается?
— Но так увлекаться невозможно, тут что-нибудь да есть, и только что он приедет, я заставлю его объяснить это дело. Но более всего меня удивляет, что вы как будто и меня в чем-то обвиняете, тогда как меня даже здесь и
не было. А впрочем, Наталья Николаевна, я вижу, вы на него
очень сердитесь, — и это понятно! Вы имеете на то все права, и… и… разумеется, я первый виноват, ну хоть потому только, что я первый подвернулся;
не правда ли? — продолжал он, обращаясь ко мне с раздражительною усмешкою.
Наташа с беспокойством оглядела нас. Она боялась за Алешу. Ему часто случалось
очень невыгодно для себя увлекаться в разговоре, и она знала это. Ей
не хотелось, чтоб Алеша выказал себя с смешной стороны перед нами и особенно перед отцом.
Опровергни их, скажи мне что-нибудь лучше ихнего, и я пойду за тобой, но
не смейся надо мной, потому что это
очень огорчает меня.
Ты
очень рад всегда, когда можешь хоть чем-нибудь меня выказать с смешной стороны; это я заметил
не теперь, а уже давно.
— Друг мой, — отвечал он, — я, конечно,
не могу припомнить всего, что говорил тебе; но
очень странно, если ты принял мои слова в такую сторону.
Наконец, он робко начал утешать ее, умолял
не сердиться, винил себя; видно было, что ему
очень хотелось оправдать отца и что это особенно у него лежало на сердце; он несколько раз заговаривал об этом, но
не смел ясно высказаться, боясь снова возбудить гнев Наташи.
Она спросила грубо и сердито; видно было, что она
очень не в духе и сердилась на Наташу.
Впрочем, уж и то было странно, что Маслобоев вздумал в этот вечер прийти: он наверно знал, что я
не буду дома; я сам предуведомил его об этом при последнем нашем свидании и
очень хорошо это помнил.
Но он упросил ее через запертую дверь, уверяя, что если он
не оставит мне теперь записку, то завтра мне почему-то будет
очень худо.