Неточные совпадения
В целый
день я ничего не
мог найти порядочного.
В эти
дни между другими хлопотами я ходил на Васильевский остров, в Шестую линию, и только придя туда, усмехнулся сам над собою: что
мог я увидать в Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?
«А кто знает, — думал я, —
может быть, кто-нибудь и наведается о старике!» Впрочем, прошло уже пять
дней, как он умер, а еще никто не приходил.
Проза другое
дело! тут сочинитель даже поучать
может, — ну, там о любви к отечеству упомянуть или так, вообще про добродетели… да!
Сердце упало во мне. Все это я предчувствовал, еще идя к ним; все это уже представлялось мне, как в тумане, еще,
может быть, задолго до этого
дня; но теперь слова ее поразили меня как громом.
— Он,
может быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего
дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто это и совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Со слезами каялся он мне в знакомстве с Жозефиной, в то же время умоляя не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он отправлялся, бывало, после всех этих откровенностей, со мною к ней (непременно со мною, уверяя, что боится взглянуть на нее после своего преступления и что я один
могу поддержать его), то Наташа с первого же взгляда на него уже знала, в чем
дело.
— Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом
дни и ночи думала и думаю. После того как я их покинула,
может быть, не было
дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с тобой же об этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!
— Половина одиннадцатого! Я и был там… Но я сказался больным и уехал и — это первый, первый раз в эти пять
дней, что я свободен, что я был в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа. То есть я
мог и прежде приехать, но я нарочно не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот раз я ни в чем перед тобой не виноват, ни в чем! Ни в чем!
— Не
может быть, главного, наверно, не рассказал.
Может быть, вы оба угадали что-нибудь, это уж ваше
дело, а я не рассказывал. Я скрыл и ужасно страдал.
Напротив, показывал такой вид, как будто уже все
дело решено и между нами уже не
может быть никакого спора и недоумения.
Но теперешняя поспешность моя,
может быть, покажет вам, как горячо и, главное, как искренно я берусь за это
дело.
Сегодня вечером я получил письмо, до того для меня важное (требующее немедленного моего участия в одном
деле), что никаким образом я не
могу избежать его.
— То-то я и говорю, что он такой деликатный. А как хвалил тебя! Я ведь говорил тебе… говорил! Нет, он
может все понимать и чувствовать! А про меня как про ребенка говорил; все-то они меня так почитают! Да что ж, я ведь и в самом
деле такой.
— То-то; он и без того узнает. А ты замечай, что он скажет? Как примет? Господи, Ваня! Что, неужели ж он в самом
деле проклянет меня за этот брак? Нет, не
может быть!
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего
дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не
могу… К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка,
может быть, на чужих руках; так или нет?
Я вышел из этого дома в раздумье и в глубоком волнении. Сделать я ничего не
мог, но чувствовал, что мне тяжело оставить все это так. Некоторые слова гробовщицы особенно меня возмутили. Тут скрывалось какое-то нехорошее
дело: я это предчувствовал.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не
могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но вот в чем
дело: ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих
делах мастак.
Дело все в том, что
может крепко мне перепасть, и когда я, полчаса тому назад, Сизобрюхова встретил, то очень обрадовался.
Я представил ей, что Николай Сергеич не только,
может быть, не одобрит ее поступка, но еще мы этим повредим всему
делу.
И, наконец, свойство самых добродушных людей,
может быть перешедшее к ней от отца, — захвалить человека, упорно считать его лучше, чем он в самом
деле, сгоряча преувеличивать в нем все доброе, — было в ней развито в сильной степени.
Я поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла было своими горячими пальчиками мою руку, но тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись. «Не
может быть, чтоб она в самом
деле чувствовала ко мне такое отвращение, — подумал я. — Это ее манера, или… или просто бедняжка видела столько горя, что уж не доверяет никому на свете».
Наконец она и в самом
деле заснула и, к величайшему моему удовольствию, спокойно, без бреду и без стонов. На меня напало раздумье; Наташа не только
могла, не зная, в чем
дело, рассердиться на меня за то, что я не приходил к ней сегодня, но даже, думал я, наверно будет огорчена моим невниманием именно в такое время, когда,
может быть, я ей наиболее нужен. У нее даже наверно
могли случиться теперь какие-нибудь хлопоты, какое-нибудь
дело препоручить мне, а меня, как нарочно, и нет.
— Полно, Елена; ну что ты
можешь уметь стряпать? Все это ты не к
делу говоришь…
Ввязаться в
дело прямо я не
могу, а косвенно, дуэлью,
могу.
Но эта проклятая лисица не
могла решиться на такое
дело.
— Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьте уверены, что не одни глаза смотрят за этим
делом, и,
может быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных разрешений, как например эта дуэль. Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы
могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
Все время, как я ее знал, она, несмотря на то, что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью, о которой даже не
могла вспоминать без боли, — несмотря на то, она редко была со мной наружу и, кроме этого
дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
— Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только одну минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в комнаты после четырех
дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и так как сам не
мог быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
Катя вчера и сегодня говорила мне, что не
может женщина простить такую небрежность (ведь она все знает, что было у нас здесь во вторник; я на другой же
день рассказал).
— Знаю, знаю, что ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если
мог быть у Кати, то у тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх
дном. Ну, вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что в эти
дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
В самом
деле, он был немного смешон: он торопился; слова вылетали у него быстро, часто, без порядка, какой-то стукотней. Ему все хотелось говорить, говорить, рассказать. Но, рассказывая, он все-таки не покидал руки Наташи и беспрерывно подносил ее к губам, как будто не
мог нацеловаться.
Но начну сначала: во-первых, Наташа, если б ты
могла только слышать, что она говорила мне про тебя, когда я на другой
день, в среду, рассказал ей, что здесь между нами было…
Вы не
могли не заметить, что он начинает мною пренебрегать, скучать, по пяти
дней ко мне не ездит.
И как ты несправедлива была давеча, когда говорила, что я из таких, которые
могут разлюбить на другой
день после свадьбы!
Как вообразил я это все, я не
мог выдержать и бросился к тебе скорей, прибежал сюда, а ты уж ждала меня, и, когда мы обнялись после ссоры, помню, я так крепко прижал тебя к груди, как будто и в самом
деле лишаюсь тебя.
Но на
днях и даже,
может быть, скорее я буду иметь удовольствие быть у вас.
— Что ж такое, что написал? Вчера тебе написал, а сегодня мне написали, да так, что лоб затрещал, — такие
дела! Ждут меня. Прости, Ваня. Все, что
могу предоставить тебе в удовлетворение, это исколотить меня за то, что напрасно тебя потревожил. Если хочешь удовлетвориться, то колоти, но только ради Христа поскорее! Не задержи,
дела, ждут…
Я рассудил, что в моих
делах мне решительно нечего было скрывать от Маслобоева.
Дело Наташи было не секретное; к тому же я
мог ожидать для нее некоторой пользы от Маслобоева. Разумеется, в моем рассказе я, по возможности, обошел некоторые пункты. Маслобоев в особенности внимательно слушал все, что касалось князя; во многих местах меня останавливал, многое вновь переспрашивал, так что я рассказал ему довольно подробно. Рассказ мой продолжался с полчаса.
— Если,
может быть, и не совсем верно догадалась она про князя, то уж то одно хорошо, что с первого шагу узнала, с кем имеет
дело, и прервала все сношения.
— Ну,
может, и не Феферкухен, черт его дери, не в нем
дело.
— Да вы,
может быть, побрезгаете, что он вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он про вас мне и
день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть. Все у нас есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела, все слушала, все слушала, как вы говорили, и как это хорошо… Так до пятницы…
— Ради бога, поедемте! Что же со мной-то вы сделаете? Ведь я вас ждал полтора часа!.. Притом же мне с вами так надо, так надо поговорить — вы понимаете о чем? Вы все это
дело знаете лучше меня… Мы,
может быть, решим что-нибудь, остановимся на чем-нибудь, подумайте! Ради бога, не отказывайте.
— Нет, нет, конечно, меньше. Вы с ними знакомы, и,
может быть, даже сама Наталья Николаевна вам не раз передавала свои мысли на этот счет; а это для меня главное руководство. Вы
можете мне много помочь;
дело же крайне затруднительное. Я готов уступить и даже непременно положил уступить, как бы ни кончились все прочие
дела; вы понимаете? Но как, в каком виде сделать эту уступку, вот в чем вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие и швырнет мне эти деньги назад.
Я,
может быть, и внимания не обратил бы тогда на эти дрянные десять тысяч; но вам, разумеется, известно, из-за чего и как началось тогда все это
дело.
Я не оправдываюсь; замечу вам только, что гнев и, главное, раздраженное самолюбие — еще не есть отсутствие благородства, а есть
дело естественное, человеческое, и, признаюсь, повторяю вам, я ведь почти вовсе не знал Ихменева и совершенно верил всем этим слухам насчет Алеши и его дочери, а следственно,
мог поверить и умышленной краже денег…
— Гм… вы слишком пылки, и на свете некоторые
дела не так делаются, как вы воображаете, — спокойно заметил князь на мое восклицание. — Я, впрочем, думаю, что об этом
могла бы отчасти решить Наталья Николаевна; вы ей передайте это. Она
могла бы посоветовать.
Я уверен, что когда они говорили между собой наедине, то рядом с серьезными «пропагандными» разговорами Кати
дело,
может быть, доходило у них и до игрушек.
Не
могу удержаться от странного и,
может быть, совершенно не идущего к
делу замечания. Из трехчасового моего разговора с Катей я вынес, между прочим, какое-то странное, но вместе с тем глубокое убеждение, что она до того еще вполне ребенок, что совершенно не знает всей тайны отношений мужчины и женщины. Это придавало необыкновенную комичность некоторым ее рассуждениям и вообще серьезному тону, с которым она говорила о многих очень важных вещах…
Это было в интересах Наташи, и я должен был решиться на все и все перенести, потому что в эту минуту,
может быть, решалось все
дело.