Неточные совпадения
Я
сказал уже, что старик,
как только усаживался на своем стуле, тотчас же упирался куда-нибудь своим взглядом и уже не сводил его на другой предмет во весь вечер.
— Ну, уж и ко двору! —
сказала Анна Андреевна,
как будто обидевшись.
Методу нами уже было сказано одно словечко, и я услышал наконец,
как Наташа, потупив головку и полураскрыв свои губки, почти шепотом
сказала мне: да.
Она несла в руках свою шляпку и, войдя, положила ее на фортепиано; потом подошла ко мне и молча протянула мне руку. Губы ее слегка пошевелились; она
как будто хотела мне что-то
сказать, какое-то приветствие, но ничего не
сказала.
Но боже,
как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою,
как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем,
сказала мне: да.
— Ты к вечерне собиралась, Наташа, а вот уж и благовестят, —
сказала она. — Сходи, Наташенька, сходи, помолись, благо близко! Да и прошлась бы заодно. Что взаперти-то сидеть? Смотри,
какая ты бледная; ровно сглазили.
— Да благословит же тебя бог,
как я благословляю тебя, дитя мое милое, бесценное дитя! —
сказал отец. — Да пошлет и тебе навсегда мир души и оградит тебя от всякого горя. Помолись богу, друг мой, чтоб грешная молитва моя дошла до него.
— Знаю; но что же мне делать, не моя воля, —
сказала она, и в словах ее слышалось столько отчаяния,
как будто она шла на смертную казнь.
—
Как! Сам же и
сказал тебе, что может другую любить, а от тебя потребовал теперь такой жертвы?
— Наташа, —
сказал я, — одного только я не понимаю:
как ты можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я буду не мальчик… то есть я хотел
сказать, что я буду такой же,
как и другие… ну, там семейные люди.
Я не знал, что
скажу им,
как войду к ним?
Я уже
сказал, что дверь она отворяла так неслышно и медленно,
как будто боялась войти.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! —
сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно,
как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
— Ну вот и хорошо, —
сказал старик, совершенно успокоенный моим ответом, — это хорошо… — и вдруг замолчал и задумался,
как будто чего-то не договаривая.
— Вот он
какой, —
сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со всем тем, что я сам недавно слышал от самого Алеши. Рассказывая, он храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его сам, может быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить до времени графини. Я
сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им и верил в него,
как в оракула.
— Полноте, Анна Андреевна, —
сказал я, — в Сибири совсем не так дурно,
как кажется. Если случится несчастье и вам надо будет продать Ихменевку, то намерение Николая Сергеевича даже и очень хорошо. В Сибири можно найти порядочное частное место, и тогда…
— Видишь, Ваня, —
сказал он вдруг, — мне жаль, мне не хотелось бы говорить, но пришло такое время, и я должен объясниться откровенно, без закорючек,
как следует всякому прямому человеку… понимаешь, Ваня?
— Голубчик мой, Ваня! —
сказала она мне через минуту и вдруг опять замолчала,
как будто сама забыла, что хотела
сказать, или
сказала так, без мысли, от какого-то внезапного ощущения.
Я, положим,
скажу, и
скажу правду, из глубины сердца, что понимаю,
как его оскорбила, до
какой степени перед ним виновата.
— Нет, он у ней;я знаю; я посылала узнавать.
Как бы я желала взглянуть и на нее… Послушай, Ваня, я
скажу вздор, но неужели же мне никак нельзя ее увидеть, нигде нельзя с нею встретиться?
Как ты думаешь?
— И пойду! А! И вы здесь! —
сказал он, увидев меня, —
как это хорошо, что и вы здесь! Ну вот и я; видите;
как же мне теперь…
Я доказал ему наконец и с его точки зрения… я прямо
сказал:
какие мы князья?
Я рассказал ей всю нашу историю:
как ты бросила для меня свой дом,
как мы жили одни,
как мы теперь мучаемся, боимся всего и что теперь мы прибегаем к ней (я и от твоего имени говорил, Наташа), чтоб она сама взяла нашу сторону и прямо
сказала бы мачехе, что не хочет идти за меня, что в этом все наше спасение и что нам более нечего ждать ниоткуда.
— Я надеюсь, что пойму и
как должно… оценю то, что вы
скажете, — проговорила, запинаясь, Наташа.
— Довольно, —
сказал он и взял свою шляпу, — я еду. Я просил у вас только десять минут, а просидел целый час, — прибавил он, усмехаясь. — Но я ухожу в самом горячем нетерпении свидеться с вами опять
как можно скорее. Позволите ли мне посещать вас
как можно чаще?
—
Как вы искренни,
как вы честны! —
сказал князь, улыбаясь словам ее. — Вы даже не хотите схитрить, чтоб
сказать простую вежливость. Но ваша искренность дороже всех этих поддельных вежливостей. Да! Я сознаю, что я долго, долго еще должен заслуживать любовь вашу!
Мы трое остались в большом смущении. Все это случилось так неожиданно, так нечаянно. Все мы чувствовали, что в один миг все изменилось и начинается что-то новое, неведомое. Алеша молча присел возле Наташи и тихо целовал ее руку. Изредка он заглядывал ей в лицо,
как бы ожидая, что она
скажет?
— А он
сказал, что мое доброе сердце вредит мне.
Как это? Не понимаю. А знаешь что, Наташа. Не поехать ли мне поскорей к нему? Завтра чем свет у тебя буду.
Мы остались одни. Наташа взяла меня за руку и несколько времени молчала,
как будто ища, что
сказать.
— То-то; он и без того узнает. А ты замечай, что он
скажет?
Как примет? Господи, Ваня! Что, неужели ж он в самом деле проклянет меня за этот брак? Нет, не может быть!
— И мне тоже. Он как-то все так говорит… Устала я, голубчик. Знаешь что? Ступай и ты домой. А завтра приходи ко мне
как можно пораньше от них. Да слушай еще: это не обидно было, когда я
сказала ему, что хочу поскорее полюбить его?
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал я его. — Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и с виду не такие бывают,
как я, а второе, позволь тебе
сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли вижу, человек избегает. И знаешь, что и думаю? Не будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь меня не окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, очень рад, что тебя встретил.
Маслобоев как-то, видимо, старался не смотреть на них. Но только что мы вошли в первую комнату, через которую, по всей длине ее, тянулся довольно опрятный прилавок, весь уставленный закусками, подовыми пирогами, расстегаями и графинами с настойками разных цветов,
как Маслобоев быстро отвел меня в угол и
сказал...
— Ах,
как бы я желала, чтоб он поскорее воротился! —
сказала она. — Целый вечер хотел просидеть у меня, и тогда… Должно быть, важные дела, коль все бросил да уехал. Не знаешь ли,
какие, Ваня? Не слыхал ли чего-нибудь?
— Странный этот мальчик, —
сказала она наконец, слегка искривив рот и
как будто стараясь не глядеть на меня.
— Вот стану я страмиться при госте. Оно, может быть, страм
какой значит. Язык отсохни, коли
скажу.
— А по росту меньше. Ну, так она и сделает. Коли надо,
скажет одиннадцать, а то пятнадцать. И так
как у бедняжки ни защиты, ни семейства, то…
А Жуберта-то и кричит ему, по-свойски то есть: «Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!» Он ухмыляется да на меня смотрит; а я супротив сижу на канапе, и красота со мной, да не такое рыло,
как вот ефта-с, а с киксом, словом сказать-с.
— Да уж так… Куда ж это он опять пошел? В тот раз вы думали, что он ко мне ходил. Видишь, Ваня, если можешь, зайди ко мне завтра. Может быть, я кой-что и
скажу тебе… Совестно мне только тебя беспокоить; а теперь шел бы ты домой к своей гостье. Небось часа два прошло,
как ты вышел из дома?
— А сюда кто-то без вас стучался, —
сказала она таким тоном,
как будто поддразнивая меня: зачем, дескать, запирал?
— Вот, друг мой Елена, —
сказал я, подходя к ней, — в таких клочьях,
как ты теперь, ходить нельзя. Я и купил тебе платье, буднишнее, самое дешевое, так что тебе нечего беспокоиться; оно всего рубль двадцать копеек стоит. Носи на здоровье.
— Так оставьте ключ мне, я и запрусь изнутри; а будут стучать, я и
скажу: нет дома. — И она с лукавством посмотрела на меня,
как бы приговаривая: «Вот ведь
как это просто делается!»
— Вот видишь, Елена, вот видишь,
какая ты гордая, —
сказал я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю,
как мне велит мое сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать,
как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
Она не отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то
сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее, если кто придет и будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее, а что она до времени таит от меня,
как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
— Хорошо, хорошо, знаю, что вы
скажете; но чему же вы поможете вашей выходкой!
Какой выход представляет дуэль? Признаюсь, ничего не понимаю.
— Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьте уверены, что не одни глаза смотрят за этим делом, и, может быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных разрешений,
как например эта дуэль. Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам
сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и
скажу, в
каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
— Я сначала сама пошла и ему не
сказала. А он,
как узнал, потом уж сам стал меня прогонять просить. Я стою на мосту, прошу у прохожих, а он ходит около моста, дожидается; и
как увидит, что мне дали, так и бросится на меня и отнимет деньги, точно я утаить от него хочу, не для него собираю.