Неточные совпадения
«
И зачем он таскается к Миллеру,
и что ему там делать? — думал я, стоя по
другую сторону улицы
и непреодолимо к нему приглядываясь.
Все были между собою знакомы,
и все взаимно уважали
друг друга.
Они читали, курили
и только изредка, в полчаса раз, сообщали
друг другу, отрывочно
и вполголоса, какую-нибудь новость из Франкфурта да еще какой-нибудь виц или шарфзин [остроту (нем.).] знаменитого немецкого остроумца Сафира; после чего с удвоенною национальною гордостью вновь погружались в чтение.
Я сказал уже, что старик, как только усаживался на своем стуле, тотчас же упирался куда-нибудь своим взглядом
и уже не сводил его на
другой предмет во весь вечер.
Казалось, оба они,
и немец
и его противник, хотели пересилить
друг друга магнетическою силою своих взглядов
и выжидали, кто раньше сконфузится
и опустит глаза.
В эти дни между
другими хлопотами я ходил на Васильевский остров, в Шестую линию,
и только придя туда, усмехнулся сам над собою: что мог я увидать в Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?
Карта взяла, за ней
другая, третья,
и через полчаса он отыграл одну из деревень своих, сельцо Ихменевку, в котором числилось пятьдесят душ по последней ревизии.
Он забастовал
и на
другой же день подал в отставку.
Она вздыхала
и трусила, плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о том, что Наташа на возрасте, а об ней
и подумать некому,
и пускалась со мной в престранные откровенности, за неимением кого
другого, более способного к дружеской доверенности.
— Да благословит же тебя бог, как я благословляю тебя, дитя мое милое, бесценное дитя! — сказал отец. — Да пошлет
и тебе навсегда мир души
и оградит тебя от всякого горя. Помолись богу,
друг мой, чтоб грешная молитва моя дошла до него.
Согласись, Наташа: все пойдет
и прекрасно
и счастливо,
и любить вы будете
друг друга сколько захотите…
Ваня, послушай, если я
и люблю Алешу, как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может быть, еще больше, как
друга моего, люблю.
Он вот поклянется тебе, да в тот же день, так же правдиво
и искренно,
другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об этом.
— Как! Сам же
и сказал тебе, что может
другую любить, а от тебя потребовал теперь такой жертвы?
А что он увлекся, так ведь стоит только мне неделю с ним не видаться, он
и забудет меня
и полюбит
другую, а потом как увидит меня, то
и опять у ног моих будет.
Я вот теперь защищаю его перед тобой; а он, может быть, в эту же минуту с
другою и смеется про себя… а я, я, низкая, бросила все
и хожу по улицам, ищу его…
— Не вините
и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились
и как-то не сошлись. Будем
друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса
и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.
Помогайте нам хоть вы,
друг наш! вы один только
друг у нас
и остались.
Тут он опять пожал мне руку,
и в прекрасных глазах его просияло доброе, прекрасное чувство. Он так доверчиво протягивал мне руку, так верил, что я ему
друг!
Через минуту я выбежал за ней в погоню, ужасно досадуя, что дал ей уйти! Она так тихо вышла, что я не слыхал, как отворила она
другую дверь на лестницу. С лестницы она еще не успела сойти, думал я,
и остановился в сенях прислушаться. Но все было тихо,
и не слышно было ничьих шагов. Только хлопнула где-то дверь в нижнем этаже,
и опять все стало тихо.
Он как-то не по-обыкновенному мне обрадовался, как человек, нашедший наконец
друга, с которым он может разделить свои мысли, схватил меня за руку, крепко сжал ее
и, не спросив, куда я иду, потащил меня за собою.
И хотя Николай Сергеич становился иногда чрезвычайно угрюм, тем не менее оба они, даже на два часа, не могли расстаться
друг с
другом без тоски
и без боли.
В такие минуты старик тотчас же черствел
и угрюмел, молчал, нахмурившись, или вдруг, обыкновенно чрезвычайно неловко
и громко, заговаривал о
другом, или, наконец, уходил к себе, оставляя нас одних
и давая таким образом Анне Андреевне возможность вполне излить передо мной свое горе в слезах
и сетованиях.
Она даже
и проговаривалась передо мной, хотя в
другие разы раскаивалась
и отпиралась от слов своих.
А мне-то хоть бы на портрет ее поглядеть; иной раз поплачу, на него глядя, — все легче станет, а в
другой раз, когда одна остаюсь, не нацелуюсь, как будто ее самое целую; имена нежные ей прибираю да
и на ночь-то каждый раз перекрещу.
Так бывает иногда с добрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются до самонаслаждения собственным горем
и гневом, ища высказаться во что бы то ни стало, даже до обиды
другому, невиноватому
и преимущественно всегда самому ближнему к себе человеку.
И он начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные бумаги, одну за
другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту, которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась. В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил в нем рукой,
и вдруг — что-то звонко
и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это был потерянный медальон.
— Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня,
и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна,
и только намечен узор, — вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее
и последнее. Этот самовар, этот ситцевый занавес, — так это все родное… Это как в мещанских домиках в уездном нашем городке; я
и дом этот как будто вижу: новый, из бревен, еще досками не обшитый… А потом
другая картина...
— Такое средство одно, — сказал я, — разлюбить его совсем
и полюбить
другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
— Что ж, он придет
и на
другую квартиру, а я, ей-богу, не сержусь.
Я думал, они вскрикнут
и бросятся
друг другу в объятия, как это уже несколько раз прежде бывало при подобных же примирениях.
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками
и торопясь прогнать ее. — Я буду рассказывать все, что было, все, что есть,
и все, что будет, потому что я все это знаю. Вижу,
друзья мои, вы хотите знать, где я был эти пять дней, — это-то я
и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну,
и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал,
и это-то
и есть самое главное.
Мы оба хитрим, выжидаем, ловим
друг друга,
и будь уверена, что
и на нашей улице будет праздник.
Вы обе созданы быть одна
другой сестрами
и должны любить
друг друга.
— Жаль, Наташа! Но мы будем все трое любить
друг друга,
и тогда…
Алеша без характера, легкомыслен, чрезвычайно нерассудителен, в двадцать два года еще совершенно ребенок
и разве только с одним достоинством, с добрым сердцем, — качество даже опасное при
других недостатках.
Меня влекло сюда, в такой час, не одно это… я пришел сюда… (
и он почтительно
и с некоторою торжественностью приподнялся с своего места) я пришел сюда для того, чтоб стать вашим
другом!
— А как я-то счастлив! Я более
и более буду узнавать вас! но… иду!
И все-таки я не могу уйти, чтоб не пожать вашу руку, — продолжал он, вдруг обращаясь ко мне. — Извините! Мы все теперь говорим так бессвязно… Я имел уже несколько раз удовольствие встречаться с вами,
и даже раз мы были представлены
друг другу. Не могу выйти отсюда, не выразив, как бы мне приятно было возобновить с вами знакомство.
— Да, вы правы, мне тоже. Я давно знаю, что вы настоящий, искренний
друг Натальи Николаевны
и моего сына. Я надеюсь быть между вами троими четвертым. Не так ли? — прибавил он, обращаясь к Наташе.
— Да, он наш искренний
друг,
и мы должны быть все вместе! — отвечала с глубоким чувством Наташа. Бедненькая! Она так
и засияла от радости, когда увидела, что князь не забыл подойти ко мне. Как она любила меня!
— Я встречал много поклонников вашего таланта, — продолжал князь, —
и знаю двух самых искренних ваших почитательниц. Им так приятно будет узнать вас лично. Это графиня, мой лучший
друг,
и ее падчерица, Катерина Федоровна Филимонова. Позвольте мне надеяться, что вы не откажете мне в удовольствии представить вас этим дамам.
— Не знаю,
друг мой.
И про это я тоже думал. Я посмотрю… Увижу… так
и решу. А что, Наташа, ведь у нас все теперь переменилось, — не утерпел не заговорить Алеша.
— Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная, мнительная
и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня,
друг ты мой дорогой! Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть,
и будешь! Чем заслужу я тебе за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
Она вошла, медленно переступив через порог, как
и вчера,
и недоверчиво озираясь кругом. Она внимательно осмотрела комнату, в которой жил ее дедушка, как будто отмечая, насколько изменилась комната от
другого жильца. «Ну, каков дедушка, такова
и внучка, — подумал я. — Уж не сумасшедшая ли она?» Она все еще молчала; я ждал.
Я убеждал ее горячо
и сам не знаю, чем влекла она меня так к себе. В чувстве моем было еще что-то
другое, кроме одной жалости. Таинственность ли всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного настроения, — не знаю, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на меня, но уж не сурово, а мягко
и долго; потом опять потупилась как бы в раздумье.
На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В
другой руке она крепко держала свои книги; видно было по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу,
и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я
и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
Я поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил извозчика
и, воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал на
другую сторону улицы. Я увидел ее; она не успела еще много отойти, хотя шла очень скоро
и все оглядывалась; даже остановилась было на минутку, чтоб лучше высмотреть: иду ли я за ней или нет? Но я притаился в попавшихся мне воротах,
и она меня не заметила. Она пошла далее, я за ней, все по
другой стороне улицы.
Другой, пожилой, — Архипов, тоже что-то вроде купца или управляющего, шлялся
и по откупам; бестия, шельма
и теперешний товарищ Сизобрюхова, Иуда
и Фальстаф, все вместе, двукратный банкрот
и отвратительно чувственная тварь, с разными вычурами.
Я даже знаю какая
и предугадываю, что Митрошка, а не кто
другой, известил меня, что Архипов с Сизобрюховым будут здесь
и шныряют по этим местам за каким-то скверным делом.
— Теперь,
друг, еще одно слово, — продолжал он. — Слышал я, как твоя слава сперва прогремела; читал потом на тебя разные критики (право, читал; ты думаешь, я уж ничего не читаю); встречал тебя потом в худых сапогах, в грязи без калош, в обломанной шляпе
и кой о чем догадался. По журналистам теперь промышляешь?