Неточные совпадения
Помню, мне еще пришло однажды в голову,
что старик и собака как-нибудь выкарабкались из какой-нибудь страницы Гофмана, иллюстрированного Гаварни, и разгуливают по белому свету в виде ходячих афишек к изданью. Я перешел через улицу и вошел вслед
за стариком в кондитерскую.
«
Что мне
за дело до него, — думал я, припоминая то странное, болезненное ощущение, с которым я глядел на него еще на улице.
— И
что мне
за дело до всех этих скучных немцев?
— Нет, я вам заплатит
за то,
что ви сделайт шушель! — неистово вскричал Адам Иваныч Шульц, вдвое раскрасневшийся, в свою очередь сгорая великодушием и невинно считая себя причиною всех несчастий.
— Швернот! вас-фюр-эйне-гешихте [Вот беда!
что за история! (нем.).]! — говорили немцы, выпуча глаза друг на друга.
— Послушайте, — сказал я, почти не зная, с
чего и начать, — не горюйте об Азорке. Пойдемте, я вас отвезу домой. Успокойтесь. Я сейчас схожу
за извозчиком. Где вы живете?
Старик не отвечал. Я не знал, на
что решиться. Прохожих не было. Вдруг он начал хватать меня
за руку.
Старик не двигался. Я взял его
за руку; рука упала, как мертвая. Я взглянул ему в лицо, дотронулся до него — он был уже мертвый. Мне казалось,
что все это происходит во сне.
Управляющий домом, из благородных, тоже немного мог сказать о бывшем своем постояльце, кроме разве того,
что квартира ходила по шести рублей в месяц,
что покойник жил в ней четыре месяца, но
за два последних месяца не заплатил ни копейки, так
что приходилось его сгонять с квартиры.
В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил,
что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда
за большим романом; но дело все-таки кончилось тем,
что я — вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к
чему бы, кажется, и писать записки?
Что за чудный был сад и парк в Васильевском, где Николай Сергеич был управляющим; в этот сад мы с Наташей ходили гулять, а
за садом был большой, сырой лес, где мы, дети, оба раз заблудились…
Тогда
за каждым кустом,
за каждым деревом как будто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и, когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся
за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась
за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали,
что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
Этот слух всегда возмущал Николая Сергеича, и он с жаром стоял
за князя, утверждая,
что князь неспособен к неблагородному поступку.
Далее слухи о нем становились несколько темными: говорили о каком-то неприятном происшествии, случившемся с ним
за границей, но никто не мог объяснить, в
чем оно состояло.
Был тоже слух,
что князь решился удалить сына вовсе не
за вину, а вследствие каких-то особенных, эгоистических соображений.
Алеша болтал тоже иногда про какую-то графиню,
за которой волочились и он и отец вместе, но
что он, Алеша, одержал верх, а отец на него
за это ужасно рассердился.
Мало того:
что три года тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром,
что на это можно представить самые ясные, законные доказательства перед судом, тем более
что на продажу рощи он не имел от князя никакой законной доверенности, а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи и предъявив
за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Но потом каждый день я угадывал в ней что-нибудь новое, до тех пор мне совсем незнакомое, как будто нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, — и
что за наслаждение было это отгадывание!
Она вздыхала и трусила, плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о том,
что Наташа на возрасте, а об ней и подумать некому, и пускалась со мной в престранные откровенности,
за неимением кого другого, более способного к дружеской доверенности.
У Ихменевых я об этом ничего не говорил; они же чуть со мной не поссорились
за то,
что я живу праздно, то есть не служу и не стараюсь приискать себе места.
Правда, я хоть не признался и ей,
чем занимаюсь, но помню,
что за одно одобрительное слово ее о труде моем, о моем первом романе, я бы отдал все самые лестные для меня отзывы критиков и ценителей, которые потом о себе слышал.
Когда же он увидел,
что я вдруг очутился с деньгами, и узнал, какую плату можно получать
за литературный труд, то и последние сомнения его рассеялись.
А ну-ка, ну-ка прочти! — заключил он с некоторым видом покровительства, когда я наконец принес книгу и все мы после чаю уселись
за круглый стол, — прочти-ка,
что ты там настрочил; много кричат о тебе!
Вот именно
за то и люблю,
что понятнее!
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и
за границу послан. А
что, если б и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах.
Чего глядеть-то!
Ну, положим, хоть и писатель; а я вот
что хотел сказать: камергером, конечно, не сделают
за то,
что роман сочинил; об этом и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
За границу могут послать, в Италию, для поправления здоровья или там для усовершенствования в науках,
что ли; деньгами помогут.
Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений, как об тебе там сперва прокричали, а так, просто талант (я еще вот сегодня читал на тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там тебя худо третируют: ну да ведь это
что ж
за газета!).
Теперь же, именно теперь, все это вновь разгорелось, усилилась вся эта старая, наболевшая вражда из-за того,
что вы принимали к себе Алешу.
Первое впечатление, первое чужое влияние способно его отвлечь от всего,
чему он
за минуту перед тем отдавался с клятвою.
Он и дурной поступок, пожалуй, сделает; да обвинить-то его
за этот дурной поступок нельзя будет, а разве
что пожалеть.
Сама говорю,
что низость, а если он бросит меня, я побегу
за ним на край света, хоть и отталкивать, хоть и прогонять меня будет.
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку,
за городом; да ведь он не знает,
что делает. Он, может быть, как и венчаются-то, не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего.
Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне:
чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем,
что было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня
за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку; тем неожиданнее и тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до того наивная и простодушная,
что вы сами, вслед
за ним, в каком бы вы ни были настроении духа, ощущали немедленную потребность, в ответ ему, точно так же как и он, улыбнуться.
Она предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли того, кого любишь, именно
за то,
что любишь, и потому-то, может быть, и поспешила отдаться ему в жертву первая.
Скажи им от меня, Ваня,
что я знаю, простить меня уж нельзя теперь: они простят, бог не простит; но
что если они и проклянут меня, то я все-таки буду благословлять их и молиться
за них всю мою жизнь.
— Да, и Азорка тоже умер, — отвечал я, и мне показался странным ее вопрос: точно и она была уверена,
что Азорка непременно должен был умереть вместе с стариком. Выслушав мой ответ, девочка неслышно вышла из комнаты, осторожно притворив
за собою дверь.
Через минуту я выбежал
за ней в погоню, ужасно досадуя,
что дал ей уйти! Она так тихо вышла,
что я не слыхал, как отворила она другую дверь на лестницу. С лестницы она еще не успела сойти, думал я, и остановился в сенях прислушаться. Но все было тихо, и не слышно было ничьих шагов. Только хлопнула где-то дверь в нижнем этаже, и опять все стало тихо.
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого,
что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз по лестнице. Я
за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел,
что все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь,
что смитовское дело меня задержало,
что, кроме того, я чуть не заболел и
что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском), было далеко идти. Я чуть было не проговорился,
что все-таки нашел случай быть у Наташи и в это время, но вовремя замолчал.
И он поспешил уйти, стараясь даже и не глядеть на нас, как будто совестясь,
что сам же нас сводил вместе. В таких случаях, и особенно когда возвращался к нам, он становился всегда суров и желчен и со мной и с Анной Андреевной, даже придирчив, точно сам на себя злился и досадовал
за свою мягкость и уступчивость.
Больной ведь он, в такую погоду, на ночь глядя; ну, думаю, верно,
за чем-нибудь важным; а
чему ж и быть-то важнее известного вам дела?
Рассказал и объяснил ей подробно,
что положение теперь вообще критическое;
что отец Алеши, который недели две как воротился из отъезда, и слышать ничего не хочет, строго взялся
за Алешу; но важнее всего,
что Алеша, кажется, и сам не прочь от невесты и, слышно,
что даже влюбился в нее.
— Бесхарактерный он, бесхарактерный мальчишка, бесхарактерный и жестокосердый, я всегда это говорила, — начала опять Анна Андреевна. — И воспитывать его не умели, так, ветрогон какой-то вышел; бросает ее
за такую любовь, господи боже мой!
Что с ней будет, с бедняжкой! И
что он в новой-то нашел, удивляюсь!
— А ты не верь! — перебила старушка. —
Что за очаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А
что Наташа ее хвалит, так это она по благородству души делает. Не умеет она удержать его, все ему прощает, а сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто ужас находит. Гордость всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?
Ее уже здесь не все, говорят, принимают; не то
что за границей.
А то
что, говорит,
за меня замуж тебе идти?
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в самом деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его намерении, — как и должно было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце
за свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах.
— Не жаль! — закричал он, задрожав и побледнев, — не жаль, потому
что и меня не жалеют! Не жаль, потому
что в моем же доме составляются заговоры против поруганной моей головы,
за развратную дочь, достойную проклятия и всех наказаний!..