Неточные совпадения
У Ихменевых я об этом ничего не говорил; они же чуть со мной не поссорились за то, что я
живу праздно, то есть не служу и не стараюсь приискать себе места.
Но не оттого закружилась
у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера и что не было
у меня еще ни славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно
прожить десять лет в один год, и
прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
— Послушай, чего ж ты боишься? — начал я. — Я так испугал тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о тебе; это были последние его слова…
У меня и книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты
живешь? Он говорил, что в Шестой линии…
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское дело меня задержало, что, кроме того, я чуть не заболел и что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они
жили тогда на Васильевском), было далеко идти. Я чуть было не проговорился, что все-таки нашел случай быть
у Наташи и в это время, но вовремя замолчал.
Я-то вот через Матрену много узнаю, а та через Агашу, а Агаша-то крестница Марьи Васильевны, что
у князя в доме
проживает… ну, да ведь ты сам знаешь.
Она
жила тогда на Фонтанке,
у Семеновского моста, в грязном «капитальном» доме купца Колотушкина, в четвертом этаже.
— Ах, Наташа, я тысячу раз это от тебя слышал! Конечно, вам
жить вместе нельзя; ваша связь какая-то странная; между вами нет ничего общего. Но… достанет ли сил
у тебя?
— Ах, боже мой, да ведь ты
живешь же
у кого-нибудь! Ты бы попросила
у других чулки, коли надо было выйти.
— А словно из иностранок каких-то, приезжая;
у нас внизу и
жила; да больная такая; в чахотке и померла.
— Ух, бедная! Все сердце на нее изныло. Мы уж на што перебиваемся, а и нам шесть рублей в пять месяцев, что
у нас
прожила, задолжала. Мы и похоронили; муж и гроб делал.
— Я завтра же тебе куплю другое. Я и книжки твои тебе принесу. Ты будешь
у меня
жить. Я тебя никому не отдам, если сама не захочешь; успокойся…
— Но я не для работы взял тебя, Елена. Ты как будто боишься, что я буду попрекать тебя, как Бубнова, что ты
у меня даром
живешь? И откуда ты взяла этот гадкий веник?
У меня не было веника, — прибавил я, смотря на нее с удивлением.
Я отправился прямо к Алеше. Он
жил у отца в Малой Морской.
У князя была довольно большая квартира, несмотря на то что он
жил один. Алеша занимал в этой квартире две прекрасные комнаты. Я очень редко бывал
у него, до этого раза всего, кажется, однажды. Он же заходил ко мне чаще, особенно сначала, в первое время его связи с Наташей.
— С твоим ли характером
жить у господ?
— Не знаю. А там нам так хорошо было
жить, — и глаза Нелли засверкали. — Мамаша
жила одна, со мной.
У ней был один друг, добрый, как вы… Он ее еще здесь знал. Но он там умер, мамаша и воротилась…
Еще на улице,
у ворот дома, в котором
жила Наташа, я заметил коляску, и мне показалось, что это коляска князя.
— Вовсе не ослышалась, а так было. Я никогда не лгу. А почему ж гостя не встретить? Живем-живем, никто-то к нам не ходит, а все-то
у нас есть. Пусть же хорошие люди видят, что и мы умеем, как люди,
жить.
— Елена, это маленькая девочка, лет двенадцати или одиннадцати,
живет до времени
у Ивана Петровича, — объяснил Маслобоев, вдруг обращаясь к Александре Семеновне.
— Все-то
у нас есть, — говорила она мне, скоро и хлопотливо выговаривая каждое слово, как будто куда-то торопясь, — ну, а вот вы
живете по-холостому.
— Почему ж нельзя? — и она вспыхнула. — Ведь уговариваете же вы меня, чтоб я пошла
жить к ее отцу; а я не хочу идти.
У ней есть служанка?
— Да почему же, почему же, Нелли, ты не хочешь
у него
жить; что он, обижает тебя, что ли? — спрашивала, заливаясь слезами, Александра Семеновна.
— Так, не хочу
у него
жить… не могу… я такая с ним все злая… а он добрый… а
у вас я не буду злая, я буду работать, — проговорила она, рыдая как в истерике.
— Да, злее меня, потому что вы не хотите простить свою дочь; вы хотите забыть ее совсем и берете к себе другое дитя, а разве можно забыть свое родное дитя? Разве вы будете любить меня? Ведь как только вы на меня взглянете, так и вспомните, что я вам чужая и что
у вас была своя дочь, которую вы сами забыли, потому что вы жестокий человек. А я не хочу
жить у жестоких людей, не хочу, не хочу!.. — Нелли всхлипнула и мельком взглянула на меня.
Вот она как стала выздоравливать, то и начала мне опять рассказывать, как она прежде
жила… тут и про Азорку рассказала, потому что раз где-то на реке, за городом, мальчишки тащили Азорку на веревке топить, а мамаша дала им денег и купила
у них Азорку.
Деньги
у нас все вышли, а лекарства не на что было купить, да и не ели мы ничего, потому что
у хозяев тоже ничего не было, и они стали нас попрекать, что мы на их счет
живем.
Я стал было ее уговаривать; сказал, что
у Ихменевых ее все так любят, что ее за родную дочь почитают. Что все будут очень жалеть о ней. Что
у меня, напротив, ей тяжело будет
жить и что хоть я и очень ее люблю, но что, нечего делать, расстаться надо.
Он мне тоже сказал, что
у него совсем нет нюхательного табаку, а что без этого табаку он и
жить не может.
Тринадцать лет, как он расстался в Париже с Смитихой и бросил ее, но все эти тринадцать лет он неуклонно следил за нею, знал, что она
живет с Генрихом, про которого сегодня рассказывали, знал, что
у ней Нелли, знал, что сама она больна; ну, одним словом, все знал, только вдруг и потерял нитку.