Неточные совпадения
Старик, не заботясь ни
о чем, продолжал прямо смотреть на взбесившегося господина Шульца и решительно не замечал,
что сделался предметом всеобщего любопытства, как будто голова его
была на луне, а не на земле.
Ихменевы не могли надивиться: как можно
было про такого дорогого, милейшего человека говорить,
что он гордый, спесивый, сухой эгоист,
о чем в один голос кричали все соседи?
Николай Сергеич
был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас на Руси,
что бы ни говорили
о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за
что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Известно
было только,
что он успел прикупить четыреста душ,
о чем уже я упоминал.
Я
был тогда в Петербурге, в университете, и помню,
что Ихменев нарочно писал ко мне и просил меня справиться: справедливы ли слухи
о браке?
Старик уже отбросил все мечты
о высоком: «С первого шага видно,
что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно,
что кругом происходит; зато познается,
что самый забитый, последний человек
есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Костюм мой
был жалок и худо на мне сидел; лицом я осунулся, похудел, пожелтел, — а все-таки далеко не похож
был я на поэта, и в глазах моих все-таки не
было ничего великого,
о чем так хлопотал когда-то добрый Николай Сергеич.
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле
был нездоров, Ваня?
Что ж я, и не спрошу! Все
о себе говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами?
Что твой новый роман, подвигается ли?
— Послушай,
чего ж ты боишься? — начал я. — Я так испугал тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил
о тебе; это
были последние его слова… У меня и книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты живешь? Он говорил,
что в Шестой линии…
За месяц до нашего несчастья он купил мне серьги, тихонько от меня (а я все узнала), и радовался как ребенок, воображая, как я
буду рада подарку, и ужасно рассердился на всех и на меня первую, когда узнал от меня же,
что мне давно уже известно
о покупке серег.
Если я и угожу ему, он все-таки
будет вздыхать
о прошедшем счастье, тосковать,
что я совсем не та, как прежде, когда еще он любил меня ребенком; а старое всегда лучше кажется!
—
О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только
был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу!
Есть слухи,
что я у невесты, — и
что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
То
есть, клянусь вам обоим,
будь он зол со мной, а не такой добрый, я бы и не думал ни
о чем.
— И ты прежде этого мог рассказывать
о своих подвигах у какой-то глухой княгини! Ах, Алеша, Алеша! — вскрикнула она, с упреком на него глядя. — Ну
что ж Катя?
Была рада, весела, когда отпускала тебя?
— Д-да! Я потому…
что, кажется, знаю этот дом. Тем лучше… Я непременно
буду у вас, непременно! Мне
о многом нужно переговорить с вами, и я многого ожидаю от вас. Вы во многом можете обязать меня. Видите, я прямо начинаю с просьбы. Но до свидания! Еще раз вашу руку!
На дрожках ей
было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В другой руке она крепко держала свои книги; видно
было по всему,
что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел,
что она
была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился
было ни
о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
Но у меня остались прежние сношения; могу кой
о чем разведать, с разными тонкими людьми перенюхаться; этим и беру; правда, в свободное, то
есть трезвое, время и сам кой-что делаю, тоже через знакомых… больше по разведкам…
Я тотчас догадался,
что это и
есть та самая Александра Семеновна,
о которой он упомянул вскользь давеча, подманивая меня с ней познакомиться.
Все время, как я ее знал, она, несмотря на то,
что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью,
о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря на то, она редко
была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной
о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
Это
был странный рассказ
о таинственных, даже едва понятных отношениях выжившего из ума старика с его маленькой внучкой, уже понимавшей его, уже понимавшей, несмотря на свое детство, многое из того, до
чего не развивается иной в целые годы своей обеспеченной и гладкой жизни.
— Ах, это вы! А я только
что хотел
было стать на колена и молить бога
о спасении моей жизни. Слышали, как я ругался?
— И Алеша мог поместить Наталью Николаевну в такой квартире! — сказал он, покачивая головою. — Вот эти-то так называемые мелочии обозначают человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вам пример: любит без памяти, а помещает ту, которую любит, в такой конуре. Я даже слышал,
что иногда хлеба не
было, — прибавил он шепотом, отыскивая ручку колокольчика. — У меня голова трещит, когда подумаю
о его будущности, а главное,
о будущности АнныНиколаевны, когда она
будет его женой…
— Я начал
о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только одну минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в комнаты после четырех дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна,
что он теперь не у вас и
что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и так как сам не мог
быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
— И вы вправду не знали,
что он у меня во все эти дни ни разу не
был? — спросила Наташа тихим и спокойным голосом, как будто говоря
о самом обыкновенном для нее происшествии.
Последние же слова ее князю
о том,
что он не может смотреть на их отношения серьезно, фраза об извинении по обязанности гостеприимства, ее обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер,
что она умеет говорить прямо, — все это
было до такой степени язвительно и немаскировано,
что не
было возможности, чтоб князь не понял всего этого.
Еще в первое наше свидание я отчасти предупредил вас
о моем характере, а потому вы, вероятно, не рассердитесь на меня за одно замечание, тем более
что оно
будет вообще
о всех женщинах; вы тоже, вероятно, согласитесь с этим замечанием, — продолжал он, с любезностью обращаясь ко мне.
Она говорила
о долге,
о назначении нашем,
о том,
что мы все должны служить человечеству, и так как мы совершенно сошлись, в какие-нибудь пять-шесть часов разговора, то кончили тем,
что поклялись друг другу в вечной дружбе и в том,
что во всю жизнь нашу
будем действовать вместе!
Положим,
что ты обо всем этом слышал, все изучил, ты ужасно учен; но самих-то их ты не видал, у них не
был, а потому как же ты можешь судить
о них верно!
Иван Петрович! — прибавил он, подходя ко мне, — теперь более
чем когда-нибудь мне
будет драгоценно познакомиться с вами ближе, не говоря уже
о давнишнем желании моем.
Сначала я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна
была совсем больная; Николай Сергеич сидел у себя в кабинете. Он слышал,
что я пришел, но я знал,
что по обыкновению своему он выйдет не раньше, как через четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну Андреевну и потому смягчал по возможности мой рассказ
о вчерашнем вечере, но высказал правду; к удивлению моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то без удивления приняла известие
о возможности разрыва.
Я просидел у них с час. Прощаясь, он вышел за мною до передней и заговорил
о Нелли. У него
была серьезная мысль принять ее к себе в дом вместо дочери. Он стал советоваться со мной, как склонить на то Анну Андреевну. С особенным любопытством расспрашивал меня
о Нелли и не узнал ли я
о ней еще
чего нового? Я наскоро рассказал ему. Рассказ мой произвел на него впечатление.
Я просидел с ней часа два, утешал ее и успел убедить во всем. Разумеется, она
была во всем права, во всех своих опасениях. У меня сердце ныло в тоске, когда я думал
о теперешнем ее положении; боялся я за нее. Но
что ж
было делать?
Впрочем, может
быть, для того, чтоб поддержать отечественную торговлю и промышленность, — не знаю наверно; помню только,
что я шел тогда по улице пьяный, упал в грязь, рвал на себе волосы и плакал
о том,
что ни к
чему не способен.
— Да какую услугу? Слушай, Маслобоев, для
чего ты не хочешь мне рассказать что-нибудь
о князе? Мне это нужно. Вот это
будет услуга.
— Ради бога, поедемте!
Что же со мной-то вы сделаете? Ведь я вас ждал полтора часа!.. Притом же мне с вами так надо, так надо поговорить — вы понимаете
о чем? Вы все это дело знаете лучше меня… Мы, может
быть, решим что-нибудь, остановимся на чем-нибудь, подумайте! Ради бога, не отказывайте.
Я рассудил,
что рано ли, поздно ли надо
будет ехать. Положим, Наташа теперь одна, я ей нужен, но ведь она же сама поручила мне как можно скорей узнать Катю. К тому же, может
быть, и Алеша там… Я знал,
что Наташа не
будет покойна, прежде
чем я не принесу ей известий
о Кате, и решился ехать. Но меня смущала Нелли.
Я, однако ж,
был уверен,
что ей стоит только заговорить, чтоб уж и не останавливаться, хоть до утра. «Какие-нибудь пять-шесть часов разговора»,
о которых рассказывал Алеша, мелькнули у меня в уме.
— Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить
о самом главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь,
что я Наташина соперница, я ведь это знаю, как же мне поступать? Я потому и спросила вас:
будут ли они счастливы. Я об этом день и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить, а меня все больше и больше любит. Ведь так?
Не могу удержаться от странного и, может
быть, совершенно не идущего к делу замечания. Из трехчасового моего разговора с Катей я вынес, между прочим, какое-то странное, но вместе с тем глубокое убеждение,
что она до того еще вполне ребенок,
что совершенно не знает всей тайны отношений мужчины и женщины. Это придавало необыкновенную комичность некоторым ее рассуждениям и вообще серьезному тону, с которым она говорила
о многих очень важных вещах…
Говорят, Алеша знал
о том,
что отец иногда
пьет, и старался скрывать это перед всеми и особенно перед Наташей.
— Друг мой, — начал он, видимо наслаждаясь собою, — я сделал вам сейчас одно признание, может
быть даже и неуместное,
о том,
что у меня иногда является непреодолимое желание показать кому-нибудь в известном случае язык.
— То
есть просто пьян. И это может
быть. «Охмелели!» — то
есть это понежнее,
чем пьян.
О преисполненный деликатностей человек! Но… мы, кажется, опять начали браниться, а заговорили
было о таком интересном предмете. Да, мой поэт, если еще
есть на свете что-нибудь хорошенькое и сладенькое, так это женщины.
Угрызений совести у меня не
было ни
о чем.
На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи. Нам
было тогда
о чем говорить. Уходя же из дому, я сказал моей больной,
что ворочусь очень скоро, на
что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти нечаянно, я
был спокоен насчет Нелли: она оставалась не одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту,
что Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна...
Старый немец
был так ошеломлен,
что сидел все время, разинув рот, подняв свою руку, в которой держал сигару, и забыв
о сигаре, так
что она и потухла.
Оставив у них записку, в которой извещал их
о новой беде, и прося, если к ним придет Нелли, немедленно дать мне знать, я пошел к доктору; того тоже не
было дома, служанка объявила мне,
что, кроме давешнего посещения, другого не
было.
В смертельной тоске возвращался я к себе домой поздно вечером. Мне надо
было в этот вечер
быть у Наташи; она сама звала меня еще утром. Но я даже и не
ел ничего в этот день; мысль
о Нелли возмущала всю мою душу. «
Что же это такое? — думал я. — Неужели ж это такое мудреное следствие болезни? Уж не сумасшедшая ли она или сходит с ума? Но, боже мой, где она теперь, где я сыщу ее!»
В этот вечер решалась наша судьба: нам
было много
о чем говорить с Наташей, но я все-таки ввернул словечко
о Нелли и рассказал все,
что случилось, со всеми подробностями. Рассказ мой очень заинтересовал и даже поразил Наташу.
Я понимал,
что она сама обдумывала, может
быть, какой-нибудь свой собственный план
о близком, предстоящем разрыве, и могла ли она его без боли, без горечи обдумывать?
Но она и не расспрашивала про него,
чему я
был очень рад; зато жадно выслушала все,
что я рассказал ей
о моем свидании с Катей.