Неточные совпадения
Методу нами уже
было сказано одно словечко, и я услышал наконец, как Наташа, потупив головку и полураскрыв свои губки, почти шепотом
сказала мне: да.
Но боже, как она
была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем,
сказала мне: да.
У дверей она остановилась, еще раз взглянула на них, хотела
было еще что-то
сказать, но не могла и быстро вышла из комнаты. Я бросился вслед за нею, предчувствуя недоброе.
Скажи им от меня, Ваня, что я знаю, простить меня уж нельзя теперь: они простят, бог не простит; но что если они и проклянут меня, то я все-таки
буду благословлять их и молиться за них всю мою жизнь.
Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я
буду не мальчик… то
есть я хотел
сказать, что я
буду такой же, как и другие… ну, там семейные люди.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! —
сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился
было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
— Вот он какой, —
сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может
быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со всем тем, что я сам недавно слышал от самого Алеши. Рассказывая, он храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его сам, может
быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить до времени графини. Я
сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им и верил в него, как в оракула.
— Полноте, Анна Андреевна, —
сказал я, — в Сибири совсем не так дурно, как кажется. Если случится несчастье и вам надо
будет продать Ихменевку, то намерение Николая Сергеевича даже и очень хорошо. В Сибири можно найти порядочное частное место, и тогда…
— Такое средство одно, —
сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить другого. Но вряд ли это
будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
То
есть я прямо этого еще до сих пор не высказал, но я его приготовил к этому, а завтра
скажу; так уж я решил.
А наконец (почему же не
сказать откровенно!), вот что, Наташа, да и вы тоже, Иван Петрович, я, может
быть, действительно иногда очень, очень нерассудителен; ну, да, положим даже (ведь иногда и это бывало), просто глуп.
Не
буду ничего говорить, не
буду хвалить ее,
скажу только одно: она яркое исключение из всего круга.
Она
сказала нам прямо, что не может
быть твоей женой.
— А он
сказал, что мое доброе сердце вредит мне. Как это? Не понимаю. А знаешь что, Наташа. Не поехать ли мне поскорей к нему? Завтра чем свет у тебя
буду.
— То-то; он и без того узнает. А ты замечай, что он
скажет? Как примет? Господи, Ваня! Что, неужели ж он в самом деле проклянет меня за этот брак? Нет, не может
быть!
— И мне тоже. Он как-то все так говорит… Устала я, голубчик. Знаешь что? Ступай и ты домой. А завтра приходи ко мне как можно пораньше от них. Да слушай еще: это не обидно
было, когда я
сказала ему, что хочу поскорее полюбить его?
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал я его. — Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и с виду не такие бывают, как я, а второе, позволь тебе
сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли вижу, человек избегает. И знаешь, что и думаю? Не
будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь меня не окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, очень рад, что тебя встретил.
Я тебе
скажу, такой плут, что в глазах у тебя
будет фальшивую бумажку делать, а ты хоть и видел, а все-таки ему ее разменяешь.
Он в поддевке, правда в бархатной, и похож на славянофила (да это, по-моему, к нему и идет), а наряди его сейчас в великолепнейший фрак и тому подобное, отведи его в английский клуб да
скажи там: такой-то, дескать, владетельный граф Барабанов, так там его два часа за графа почитать
будут, — и в вист сыграет, и говорить по-графски
будет, и не догадаются; надует.
А когда
будем выходить отсюда, то он, наверно, сам ко мне подойдет и
скажет то, что мне надо…
— Ну, так на это я, брат, вот что
скажу:
пить лучше!
Разыскивал я недавно одно дельце, для одного князя, так я тебе
скажу — такое дельце, что от этого князя и ожидать нельзя
было.
— Ах, как бы я желала, чтоб он поскорее воротился! —
сказала она. — Целый вечер хотел просидеть у меня, и тогда… Должно
быть, важные дела, коль все бросил да уехал. Не знаешь ли, какие, Ваня? Не слыхал ли чего-нибудь?
— Послушай, —
сказала она, — Алеша
был пресмешной сегодня и даже удивил меня. Он
был очень мил, очень счастлив с виду, но влетел таким мотыльком, таким фатом, все перед зеркалом вертелся. Уж он слишком как-то без церемонии теперь… да и сидел-то недолго. Представь: мне конфет привез.
— Вот стану я страмиться при госте. Оно, может
быть, страм какой значит. Язык отсохни, коли
скажу.
А Жуберта-то и кричит ему, по-свойски то
есть: «Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!» Он ухмыляется да на меня смотрит; а я супротив сижу на канапе, и красота со мной, да не такое рыло, как вот ефта-с, а с киксом, словом сказать-с.
Он осмотрел больную со всей немецкой внимательностью и сильно обнадежил меня,
сказав, что хоть и
есть лихорадочное состояние, но особенной опасности нет никакой.
— Дайте мне знать, если надо
будет, —
сказал он, уходя. — А теперь нет опасности.
Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама, говоря, что не могла утерпеть, чтоб не поделиться с ним такою радостью, но что Николай Сергеич стал, по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего не
сказал, «все молчал, даже на вопросы мои не отвечал», и вдруг после обеда собрался и
был таков.
Я отговорился и
сказал ей почти наотрез, что, может
быть, и завтра не приду и что я собственно потому и забежал теперь, чтобы об этом предуведомить.
— Да уж так… Куда ж это он опять пошел? В тот раз вы думали, что он ко мне ходил. Видишь, Ваня, если можешь, зайди ко мне завтра. Может
быть, я кой-что и
скажу тебе… Совестно мне только тебя беспокоить; а теперь шел бы ты домой к своей гостье. Небось часа два прошло, как ты вышел из дома?
— Друг мой, —
сказал я, подходя к ней, — не сердись за это. Я потому запираю, что может кто-нибудь прийти. Ты же больная, пожалуй испугаешься. Да и бог знает, кто еще придет; может
быть, Бубнова вздумает прийти…
Я нарочно
сказал ей это. Я запирал ее, потому что не доверял ей. Мне казалось, что она вдруг вздумает уйти от меня. До времени я решился
быть осторожнее. Елена промолчала, и я-таки запер ее и в этот раз.
— Так оставьте ключ мне, я и запрусь изнутри; а
будут стучать, я и
скажу: нет дома. — И она с лукавством посмотрела на меня, как бы приговаривая: «Вот ведь как это просто делается!»
— Вот видишь, Елена, вот видишь, какая ты гордая, —
сказал я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю, как мне велит мое сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне
было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
Она не отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то
сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее, если кто придет и
будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно
был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее, а что она до времени таит от меня, как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
— Знаешь что, Ваня, —
сказала она, —
будь добр, уйди от меня, ты мне очень мешаешь…
— Ну, —
сказала Мавра в раздумье, — значит, больно ее задело, когда уж перед тобой признаться не хочет, что не
был. Ну, молодец!
— Гм! каков дед, такова и внучка. После все это мне расскажешь. Может
быть, можно
будет и помочь чем-нибудь, так чем-нибудь, коль уж она такая несчастная… Ну, а теперь нельзя ли, брат, ей
сказать, чтоб она ушла, потому что поговорить с тобой надо серьезно.
— Послушайте, Николай Сергеич, — отвечал я наконец, решившись
сказать главное слово, без которого мы бы не понимали друг друга. — Можете ли вы
быть со мною совершенно откровенны?
— Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем.
Будьте уверены, что не одни глаза смотрят за этим делом, и, может
быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных разрешений, как например эта дуэль. Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам
сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и
скажу, в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам
буду ноги таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
Ей что-то очень хотелось мне
сказать, но она, очевидно, затруднялась и
была в большом волнении. Под ее вопросами что-то крылось.
— А ведь Азорка-то
был прежде маменькин, —
сказала вдруг Нелли, улыбаясь какому-то воспоминанию. — Дедушка очень любил прежде маменьку, и когда мамаша ушла от него, у него и остался мамашин Азорка. Оттого-то он и любил так Азорку… Мамашу не простил, а когда собака умерла, так сам умер, — сурово прибавила Нелли, и улыбка исчезла с лица ее.
— Нелли, —
сказал я, — вот ты теперь больна, расстроена, а я должен тебя оставить одну, взволнованную и в слезах. Друг мой! Прости меня и узнай, что тут
есть тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое. Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь после твоего рассказа так, что я, кажется, не перенесу, если не увижу ее сейчас, сию минуту…
— И Алеша мог поместить Наталью Николаевну в такой квартире! —
сказал он, покачивая головою. — Вот эти-то так называемые мелочии обозначают человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вам пример: любит без памяти, а помещает ту, которую любит, в такой конуре. Я даже слышал, что иногда хлеба не
было, — прибавил он шепотом, отыскивая ручку колокольчика. — У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности, а главное, о будущности АнныНиколаевны, когда она
будет его женой…
— Как! Ни разу не
был? Позвольте, что вы говорите! —
сказал князь, по-видимому в чрезвычайном изумлении.
— Ах, боже мой! Да ведь он сейчас же
будет здесь! Но то, что вы мне
сказали, меня до того поразило, что я… признаюсь, я всего ожидал от него, но этого… этого!
— Знаю, знаю, что ты
скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог
быть у Кати, то у тебя должно
быть вдвое причин
быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало
быть,
были же важные обстоятельства!