Неточные совпадения
— Вы живете на Васильевском? Но вы не туда
пошли; это
будет налево, а не направо. Я вас сейчас довезу…
Николай Сергеич
был в восторге; успехи князя, слухи об его удачах, о его возвышении он принимал к сердцу, как будто дело
шло о родном его брате.
Дела его
шли худо; он негодовал, выходил из себя, возился с деловыми бумагами, и ему
было не до нас.
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера и что не
было у меня еще ни
славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко
было до того, чтоб меня
послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
— Я… может
быть… не
пойду сегодня, — проговорила Наташа медленно и тихо, почти шепотом. — Я… нездорова, — прибавила она и побледнела как полотно.
Сердце упало во мне. Все это я предчувствовал, еще
идя к ним; все это уже представлялось мне, как в тумане, еще, может
быть, задолго до этого дня; но теперь слова ее поразили меня как громом.
— Да ведь ты же сама говорила сейчас Анне Андреевне, может
быть,не
пойдешь из дому… ко всенощной. Стало
быть, ты хотела и остаться; стало
быть, не решилась еще совершенно?
Согласись, Наташа: все
пойдет и прекрасно и счастливо, и любить вы
будете друг друга сколько захотите…
Дней через пять после смерти Смита я переехал на его квартиру. Весь тот день мне
было невыносимо грустно. Погода
была ненастная и холодная;
шел мокрый снег, пополам с дождем.
Девочка не отвечала на мои скорые и беспорядочные вопросы. Молча отвернулась она и тихо
пошла из комнаты. Я
был так поражен, что уж и не удерживал и не расспрашивал ее более. Она остановилась еще раз на пороге и, полуоборотившись ко мне, спросила...
— Да, это хорошо! — машинально повторил он минут через пять, как бы очнувшись после глубокой задумчивости. — Гм… видишь, Ваня, ты для нас
был всегда как бы родным сыном; бог не благословил нас с Анной Андреевной… сыном… и
послал нам тебя; я так всегда думал. Старуха тоже… да! и ты всегда вел себя с нами почтительно, нежно, как родной, благодарный сын. Да благословит тебя бог за это, Ваня, как и мы оба, старики, благословляем и любим тебя… да!
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское дело меня задержало, что, кроме того, я чуть не заболел и что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском),
было далеко
идти. Я чуть
было не проговорился, что все-таки нашел случай
быть у Наташи и в это время, но вовремя замолчал.
Положим, может
быть, и бессмертную
славу, но ведь
слава не накормит.
Старушка становилась больна, если долго не получала известий, а когда я приходил с ними, интересовалась самою малейшею подробностию, расспрашивала с судорожным любопытством, «отводила душу» на моих рассказах и чуть не умерла от страха, когда Наташа однажды заболела, даже чуть
было не
пошла к ней сама.
—
Иди,
иди, батюшка, непременно
иди, — захлопотала старушка, — вот только он выйдет, ты чайку
выпей…
После обеда
пошел было спать.
И чаю не
пил и не спал, взял шапку и
пошел В пятом вышел.
Одет он
был с утонченною изящностию и свежестию, но с некоторыми замашками молодого человека, что, впрочем, к нему
шло.
— А как я-то счастлив! Я более и более
буду узнавать вас! но…
иду! И все-таки я не могу уйти, чтоб не пожать вашу руку, — продолжал он, вдруг обращаясь ко мне. — Извините! Мы все теперь говорим так бессвязно… Я имел уже несколько раз удовольствие встречаться с вами, и даже раз мы
были представлены друг другу. Не могу выйти отсюда, не выразив, как бы мне приятно
было возобновить с вами знакомство.
Я поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил извозчика и, воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал на другую сторону улицы. Я увидел ее; она не успела еще много отойти, хотя
шла очень скоро и все оглядывалась; даже остановилась
было на минутку, чтоб лучше высмотреть:
иду ли я за ней или нет? Но я притаился в попавшихся мне воротах, и она меня не заметила. Она
пошла далее, я за ней, все по другой стороне улицы.
Он в поддевке, правда в бархатной, и похож на славянофила (да это, по-моему, к нему и
идет), а наряди его сейчас в великолепнейший фрак и тому подобное, отведи его в английский клуб да скажи там: такой-то, дескать, владетельный граф Барабанов, так там его два часа за графа почитать
будут, — и в вист сыграет, и говорить по-графски
будет, и не догадаются; надует.
— И виду не подала! Только я
была немного грустна, а он из веселого стал вдруг задумчивым и, мне показалось, сухо со мной простился. Да я
пошлю за ним… Приходи и ты, Ваня, сегодня.
Мы приехали и остановились у ресторации; но человека, называвшегося Митрошкой, там не
было. Приказав извозчику нас дожидаться у крыльца ресторации, мы
пошли к Бубновой. Митрошка поджидал нас у ворот. В окнах разливался яркий свет, и слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.
Она сама просила меня, чтоб я, раз навсегда, не присылал ей писем, после того как я однажды
послал было ей известие во время болезни Наташи.
— Да уж так… Куда ж это он опять
пошел? В тот раз вы думали, что он ко мне ходил. Видишь, Ваня, если можешь, зайди ко мне завтра. Может
быть, я кой-что и скажу тебе… Совестно мне только тебя беспокоить; а теперь
шел бы ты домой к своей гостье. Небось часа два прошло, как ты вышел из дома?
На Толкучем можно
было очень дешево купить хорошенькое и простенькое платьице. Беда
была в том, что у меня в ту минуту почти совсем не
было денег. Но я еще накануне, ложась спать, решил отправиться сегодня в одно место, где
была надежда достать их, и как раз приходилось
идти в ту самую сторону, где Толкучий. Я взял шляпу. Елена пристально следила за мной, как будто чего-то ждала.
Она не отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб
идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее, если кто придет и
будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно
был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее, а что она до времени таит от меня, как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
— Она все говорит, что никуда от меня не
пойдет. Да и бог знает, как там ее примут, так что я и не знаю. Ну что, друг мой, как ты? Ты вчера
была как будто нездорова! — спросил я ее робея.
— А то такое, что и не знаю, что с ней делать, — продолжала Мавра, разводя руками. — Вчера еще
было меня к нему
посылала, да два раза с дороги воротила. А сегодня так уж и со мной говорить не хочет. Хоть бы ты его повидал. Я уж и отойти от нее не смею.
Если меня убьют или прольют мою кровь, неужели она перешагнет через наш барьер, а может
быть, через мой труп и
пойдет с сыном моего убийцы к венцу, как дочь того царя (помнишь, у нас
была книжка, по которой ты учился читать), которая переехала через труп своего отца в колеснице?
— Какое лежите! До сумерек, впрочем,
буду лежать, а там
пойду со двора. Непременно надо, Леночка.
— Вот ты увидишь, увидишь, что
будет, — наскоро шепнула она мне. — Я теперь знаю все, все угадала. Виноват всему он.Этот вечер много решит.
Пойдем!
Сначала я
пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна
была совсем больная; Николай Сергеич сидел у себя в кабинете. Он слышал, что я пришел, но я знал, что по обыкновению своему он выйдет не раньше, как через четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну Андреевну и потому смягчал по возможности мой рассказ о вчерашнем вечере, но высказал правду; к удивлению моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то без удивления приняла известие о возможности разрыва.
Впрочем, может
быть, для того, чтоб поддержать отечественную торговлю и промышленность, — не знаю наверно; помню только, что я
шел тогда по улице пьяный, упал в грязь, рвал на себе волосы и плакал о том, что ни к чему не способен.
— Странная девочка. Я уверен, что она сумасшедшая. Представьте себе, сначала отвечала мне хорошо, но потом, когда разглядела меня, бросилась ко мне, вскрикнула, задрожала, вцепилась в меня… что-то хочет сказать — не может. Признаюсь, я струсил, хотел уж бежать от нее, но она,
слава богу, сама от меня убежала. Я
был в изумлении. Как это вы уживаетесь?
— Вот видите, сами же вы говорите: швырнет;следовательно, считаете его человеком честным, а поэтому и можете
быть совершенно уверены, что он не крал ваших денег. А если так, почему бы вам не
пойти к нему и не объявить прямо, что считаете свой иск незаконным? Это
было бы благородно, и Ихменев, может
быть, не затруднился бы тогда взять своиденьги.
— Боже мой, что из этого всего выйдет — не знаю. Послушайте, Иван Петрович. Я вам обо всем
буду писать,
буду часто писать и много. Уж я теперь
пошла вас мучить. Вы часто
будете к нам приходить?
Но лишь только случалось ему встретить какого-нибудь прохожего, где-нибудь наедине, так чтоб кругом никого не
было, он молча
шел на него, с самым серьезным и глубокомысленным видом, вдруг останавливался перед ним, развертывал свой плащ и показывал себя во всем… чистосердечии.
— Третью. Про добродетель, мой юный питомец (вы мне позволите назвать вас этим сладким именем: кто знает, может
быть, мои поучения
пойдут и впрок)… Итак, мой питомец, про добродетель я уж сказал вам: «чем добродетель добродетельнее, тем больше в ней эгоизма». Хочу вам рассказать на эту тему один премиленький анекдот: я любил однажды девушку и любил почти искренно. Она даже многим для меня пожертвовала…
Он вышел, шагая несколько нетвердо и не оборачиваясь ко мне. Лакей усадил его в коляску. Я
пошел своею дорогою.
Был третий час утра.
Шел дождь, ночь
была темная…
«Но для чего ж она как раз очутилась у дверей?» — подумал я и вдруг с удивлением заметил, что она
была в шубейке (я только что купил ей у знакомой старухи торговки, зашедшей ко мне на квартиру и уступавшей мне иногда свой товар в долг); следовательно, она собиралась куда-то
идти со двора и, вероятно, уже отпирала дверь, как вдруг эпилепсия поразила ее. Куда ж она хотела
идти? Уж не
была ли она и тогда в бреду?
— Гм! Ирритация [здесь: досадно]. Прежние большие несчастия (я подробно и откровенно рассказал доктору многое из истории Нелли, и рассказ мой очень поразил его), все это в связи, и вот от этого и болезнь. Покамест единственное средство — принимать порошки, и она должна принять порошок. Я
пойду и еще раз постараюсь внушить ей ее обязанность слушаться медицинских советов и… то
есть говоря вообще… принимать порошки.
— Почему ж нельзя? — и она вспыхнула. — Ведь уговариваете же вы меня, чтоб я
пошла жить к ее отцу; а я не хочу
идти. У ней
есть служанка?
Была страстная неделя, приходившаяся в этот раз очень поздно; я вышел поутру; мне надо
было непременно
быть у Наташи, но я положил раньше воротиться домой, чтоб взять Нелли и
идти с нею гулять; дома же покамест оставил ее одну.
Оставив у них записку, в которой извещал их о новой беде, и прося, если к ним придет Нелли, немедленно дать мне знать, я
пошел к доктору; того тоже не
было дома, служанка объявила мне, что, кроме давешнего посещения, другого не
было.
Она вздрогнула, взглянула на меня, чашка выскользнула из ее рук, упала на мостовую и разбилась. Нелли
была бледна; но, взглянув на меня и уверившись, что я все видел и знаю, вдруг покраснела; этой краской сказывался нестерпимый, мучительный стыд. Я взял ее за руку и повел домой;
идти было недалеко. Мы ни слова не промолвили дорогою. Придя домой, я сел; Нелли стояла передо мной, задумчивая и смущенная, бледная по-прежнему, опустив в землю глаза. Она не могла смотреть на меня.
— Кончено дело! — вскричал он, — все недоумения разрешены. От вас я прямо
пошел к Наташе: я
был расстроен, я не мог
быть без нее. Войдя, я упал перед ней на колени и целовал ее ноги: мне это нужно
было, мне хотелось этого; без этого я бы умер с тоски. Она молча обняла меня и заплакала. Тут я прямо ей сказал, что Катю люблю больше ее…
Ему, верно, приходило на мысль, что все-таки не она
идет к нему первая; что, может
быть, даже она и не думает об них и потребности не чувствует к примирению.
Подымаясь на последнюю лестницу, которая, как я уже сказал прежде,
шла винтом, я заметил у ее дверей человека, который хотел уже
было постучаться, но, заслышав мои шаги, приостановился.
В тот день я бы мог сходить к Ихменевым, и подмывало меня на это, но я не
пошел. Мне казалось, что старику
будет тяжело смотреть на меня; он даже мог подумать, что я нарочно прибежал вследствие встречи.
Пошел я к ним уже на третий день; старик
был грустен, но встретил меня довольно развязно и все говорил о делах.