Неточные совпадения
— А эта все надо мной подсмеивается! — вскричал старик, с восторгом смотря на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли, как звездочки. — Я, детки, кажется, и вправду далеко зашел, в Альнаскары записался; и всегда-то я
был такой… а только знаешь, Ваня, смотрю я на
тебя: какой-то
ты у нас совсем простой…
А только все-таки, Ваня, у
тебя какое-то эдак лицо… то
есть совсем как будто не поэтическое…
— Да, Ваня, — спросил вдруг старик, как будто опомнившись, — уж не
был ли болен? Что долго не ходил? Я виноват перед
тобой: давно хотел
тебя навестить, да все как-то того… — И он опять задумался.
— Да ведь
ты же сама говорила сейчас Анне Андреевне, может
быть,не пойдешь из дому… ко всенощной. Стало
быть,
ты хотела и остаться; стало
быть, не решилась еще совершенно?
Я знала, отчего
ты ушел:
ты не хотел нам мешать и
быть нам живым укором.
А самому
тебе разве не
было тяжело на нас смотреть?
Ваня, послушай, если я и люблю Алешу, как безумная, как сумасшедшая, то
тебя, может
быть, еще больше, как друга моего, люблю.
— Ах, как мне хотелось
тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как
ты похудел, какой
ты больной, бледный;
ты в самом деле
был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
Ты не знаешь его,
ты мало с ним
был; его надо короче узнать и уж потом судить.
Я вот теперь защищаю его перед
тобой; а он, может
быть, в эту же минуту с другою и смеется про себя… а я, я, низкая, бросила все и хожу по улицам, ищу его…
Вот
ты уговариваешь теперь меня воротиться, — а что
будет из этого?
Ваня! — продолжала она, и губы ее задрожали, — вот
ты воротишься теперь к ним,домой; у
тебя такое золотое сердце, что хоть они и не простят меня, но, видя, что и
ты простил, может
быть, хоть немного смягчатся надо мной.
Знаешь ли, Ваня, что я бы, может
быть, и не решилась на это,если б
тебя не случилось сегодня со мною!
— Прости, прости меня, девочка! Прости, дитя мое! — говорил я, — я так вдруг объявил
тебе, а может
быть, это еще не то… бедненькая!.. Кого
ты ищешь? Старика, который тут жил?
— Послушай, чего ж
ты боишься? — начал я. — Я так испугал
тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о
тебе; это
были последние его слова… У меня и книги остались; верно, твои. Как
тебя зовут? где
ты живешь? Он говорил, что в Шестой линии…
— Да, это хорошо! — машинально повторил он минут через пять, как бы очнувшись после глубокой задумчивости. — Гм… видишь, Ваня,
ты для нас
был всегда как бы родным сыном; бог не благословил нас с Анной Андреевной… сыном… и послал нам
тебя; я так всегда думал. Старуха тоже… да! и
ты всегда вел себя с нами почтительно, нежно, как родной, благодарный сын. Да благословит
тебя бог за это, Ваня, как и мы оба, старики, благословляем и любим
тебя… да!
— Умер, гм… умер! Да так и следовало. Что ж, оставил что-нибудь жене и детям? Ведь
ты говорил, что у него там жена, что ль,
была… И на что эти люди женятся!
—
Ты ведь говорил, Ваня, что он
был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему
было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что
ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
— Христос
тебя да сохранит, маленькая… дитя
ты мое! Ангел божий да
будет с
тобою!
— Иди, иди, батюшка, непременно иди, — захлопотала старушка, — вот только он выйдет,
ты чайку
выпей…
А как твоя падчерица выйдет за Алешу, так их
будет пара: и твоя невинная, и Алеша мой дурачок; мы их и возьмем под начало и
будем сообща опекать; тогда и у
тебя деньги
будут.
— Ха-ха-ха! А
ты чего ожидала! Да чем же мы жить-то здесь
будем, подумай! Деньги прожиты, последнюю копейку добиваем!
— Нет. Я и думала: если не придет, так с
тобой надо
будет переговорить, — прибавила она, помолчав.
— Нет, не праздник… да что ж, Ваня, садись, должно
быть устал. Хочешь чаю? Ведь
ты еще не
пил?
— Так неужели ж никогда, никогда не кончится этот ужасный раздор! — вскричал я грустно. — Неужели ж
ты до того горда, что не хочешь сделать первый шаг! Он за
тобою;
ты должна его первая сделать. Может
быть, отец только того и ждет, чтоб простить
тебя… Он отец; он обижен
тобою! Уважь его гордость; она законна, она естественна!
Ты должна это сделать. Попробуй, и он простит
тебя без всяких условий.
— Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом дни и ночи думала и думаю. После того как я их покинула, может
быть, не
было дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с
тобой же об этом говорили! Ведь
ты знаешь сам, что это невозможно!
— Я смотрю теперь на твою улыбку, Наташа. Где
ты взяла ее? У
тебя прежде не
было такой.
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще
есть… Но когда
ты улыбаешься, точно в то же время у
тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот
ты похудела, Наташа, а волосы твои стали как будто гуще… Что это у
тебя за платье? Это еще у них
было сделано?
— Такое средство одно, — сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить другого. Но вряд ли это
будет средством. Ведь
ты знаешь его характер? Вот он к
тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил
тебя;
тебе стоит только написать ему, что
ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к
тебе.
— Ничего не знаю, друг мой, даю
тебе честное слово; с
тобой я
был всегда откровенен. Впрочем, я вот что еще думаю: может
быть, он вовсе не влюблен в падчерицу графини так сильно, как мы думаем. Так, увлечение…
— Ну что ж, ну… ничего!.. — отвечала она в ужасном смущении, как будто она же и
была виновата. —
Ты… хочешь чаю?
— Наташа, послушай… — говорил Алеша, совершенно потерявшись. —
Ты, может
быть, уверена, что я виноват… Но я не виноват; я нисколько не виноват! Вот видишь ли, я
тебе сейчас расскажу.
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только
был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу!
Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и
ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Половина одиннадцатого! Я и
был там… Но я сказался больным и уехал и — это первый, первый раз в эти пять дней, что я свободен, что я
был в состоянии урваться от них, и приехал к
тебе, Наташа. То
есть я мог и прежде приехать, но я нарочно не ехал! А почему?
ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот раз я ни в чем перед
тобой не виноват, ни в чем! Ни в чем!
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я
буду рассказывать все, что
было, все, что
есть, и все, что
будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я
был эти пять дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я
тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и
есть самое главное.
— Все рассказал! Уж не хвастайся, пожалуйста! — подхватила она. — Ну, что
ты можешь скрыть? Ну,
тебе ли
быть обманщиком? Даже Мавра все узнала. Знала
ты, Мавра?
— Фу, какая досада с вами разговаривать!
Ты все это из злости делаешь, Наташа! А
ты, Мавра, тоже ошибаешься. Я, помню,
был тогда как сумасшедший; помнишь, Мавра?
— Нет, нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не
было, и
ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь
тебе заметить, Мавра,
ты ужасно передо мной забываешься. Это все
тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете, а ведь в письме главное тон. Про это я и говорю.
— Послушай, Наташа,
ты спрашиваешь — точно шутишь. Не шути.Уверяю
тебя, это очень важно. Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец так со мной не говорил. То
есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его желанию; вот какой тон!
— Ну-ну, рассказывай; зачем же
тебе надо
было скрывать от меня?
— А то, что не хочу никакой другой невесты, а что у меня
есть своя, — это
ты.
Это все намеки на то, что я, как сошелся с
тобой, Наташа, то всех их бросил; что это, стало
быть, твое влияние.
Кстати о магнетизме, я
тебе еще не рассказывал, Наташа, мы на днях духов вызывали, я
был у одного вызывателя; это ужасно любопытно, Иван Петрович, даже поразило меня.
У них сегодня никого не
было, только мы одни, и
ты напрасно думала, Наташа, что там
был званый вечер.
Если б
ты могла видеть, как она
была тронута; сначала даже испугалась.
— И
ты прежде этого мог рассказывать о своих подвигах у какой-то глухой княгини! Ах, Алеша, Алеша! — вскрикнула она, с упреком на него глядя. — Ну что ж Катя?
Была рада, весела, когда отпускала
тебя?
Ты понимаешь, как я
был поражен и испуган.
— А он сказал, что мое доброе сердце вредит мне. Как это? Не понимаю. А знаешь что, Наташа. Не поехать ли мне поскорей к нему? Завтра чем свет у
тебя буду.
— Поезжай, поезжай, голубчик. Это
ты хорошо придумал. И непременно покажись ему, слышишь? А завтра приезжай как можно раньше. Теперь уж не
будешь от меня по пяти дней бегать? — лукаво прибавила она, лаская его взглядом. Все мы
были в какой-то тихой, в какой-то полной радости.
— То-то; он и без того узнает. А
ты замечай, что он скажет? Как примет? Господи, Ваня! Что, неужели ж он в самом деле проклянет меня за этот брак? Нет, не может
быть!