Неточные совпадения
Правда, впоследствии,
по смерти генерала, когда
сам Фома совершенно неожиданно сделался вдруг важным и чрезвычайным лицом, он не раз уверял нас всех, что, согласясь быть шутом, он великодушно пожертвовал собою дружбе; что генерал был его благодетель; это был человек великий, непонятный и что одному ему, Фоме, доверял он сокровеннейшие тайны души своей; что, наконец, если он, Фома, и изображал собою,
по генеральскому востребованию, различных зверей и иные живые картины,
то единственно, чтоб развлечь и развеселить удрученного болезнями страдальца и друга.
— Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только не могу сказать, какими именно, а только знаю, что науками. Как про железные дороги говорит! И знаешь, — прибавил дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, — немного эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье заговорил… Вот жаль, что я
сам мало понял (времени не было), а
то бы рассказал тебе все как
по нитке. И, вдобавок, благороднейших свойств человек! Я его пригласил к себе погостить. С часу на час ожидаю.
— А вот анамедни на гумно пришел, — заговорил другой мужик, с виду рослый и сухощавый, весь в заплатах, в
самых худеньких лаптишках, и, по-видимому, один из
тех, которые вечно чем-нибудь недовольны и всегда держат в запасе какое-нибудь ядовитое, отравленное слово.
Я догадался, что это была Татьяна Ивановна,
та самая, в которой,
по выражению дяди, было нечто фантасмагорическое, которую навязывали ему в невесты и за которой почти все в доме ухаживали за ее богатство.
Начиналось обыкновенно
тем, что бабушка — она ведь была мне бабушка — погружалась в необыкновенное уныние, ждала разрушения мира и всего своего хозяйства, предчувствовала впереди нищету и всевозможное горе, вдохновлялась
сама своими предчувствиями, начинала
по пальцам исчислять будущие бедствия и даже приходила при этом счете в какой-то восторг, в какой-то азарт.
В
ту минуту, как я представлялся ей, она ужасно гневалась, и, кажется,
по первому способу, молчаливому,
самому страшному.
«Я за что сержусь, — говорил Фома, — кроме
того, что он по-настоящему не должен бы сметь и подумать лезть ко мне с своими снами,
тем более с белым быком; кроме этого — согласитесь
сами, полковник, — что такое белый бык, как не доказательство грубости, невежества, мужичества вашего неотесанного Фалалея?
— И это
тот самый человек, — продолжал Фома, переменяя суровый тон на блаженный, —
тот самый человек, для которого я столько раз не спал
по ночам! Столько раз, бывало, в бессонные ночи мои, я вставал с постели, зажигал свечу и говорил себе: «Теперь он спит спокойно, надеясь на тебя. Не спи же ты, Фома, бодрствуй за него; авось выдумаешь еще что-нибудь для благополучия этого человека». Вот как думал Фома в свои бессонные ночи, полковник! и вот как заплатил ему этот полковник! Но довольно, довольно!..
— Нет, не: «ну, ваше превосходительство», а просто: «ваше превосходительство»! Я вам говорю, полковник, перемените ваш тон! Надеюсь также, что вы не оскорбитесь, если я предложу вам слегка поклониться и вместе с
тем склонить вперед корпус. С генералом говорят, склоняя вперед корпус, выражая таким образом почтительность и готовность, так сказать, лететь
по его поручениям. Я
сам бывал в генеральских обществах и все это знаю… Ну-с: «ваше превосходительство».
А так как я не достану ничего службой,
сам же
по себе ни на что не способен и не имею почти никакого образования,
то, разумеется, остается только два средства: или украсть, или жениться на богатой.
Можешь делать все, что тебе угодно, ходить
по всем комнатам и в саду, и даже при гостях, — словом, все, что угодно; но только под одним условием, что ты ничего не будешь завтра
сам говорить при маменьке и при Фоме Фомиче, — это непременное условие,
то есть решительно ни полслова — я уж обещался за тебя, — а только будешь слушать, что старшие…
то есть я хотел сказать, что другие будут говорить.
— Нет, я, видишь, Фома, все про журналы, — проговорил он с смущением, желая как-нибудь поправиться. — Ты, брат Фома, совершенно был прав, когда, намедни, внушал, что надо подписываться. Я и
сам думаю, что надо! Гм… что ж, в
самом деле, просвещение распространяют! Не
то, какой же будешь сын отечества, если уж на это не подписаться? не правда ль, Сергей? Гм!.. да!.. вот хоть «Современник»… Но знаешь, Сережа,
самые сильные науки, по-моему, это в
том толстом журнале, как бишь его? еще в желтой обертке…
Но ведь вот что при этом, добрейший Родион Романович, наблюдать следует: ведь общего-то случая-с, того самого, на который все юридические формы и правила примерены и с которого они рассчитаны и в книжки записаны, вовсе не существует-с,
по тому самому, что всякое дело, всякое, хоть, например, преступление, как только оно случится в действительности, тотчас же и обращается в совершенно частный случай-с; да иногда ведь в какой: так-таки ни на что прежнее не похожий-с.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить,
по тому самому, что у вас воздух несвежий».
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).
По неопытности, ей-богу
по неопытности. Недостаточность состояния…
Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки,
то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек,
то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий.
Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь
по своей части, а я отправлюсь
сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Почтмейстер.
Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с
тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч —
по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! // А драл… как
сам Шалашников! // Да
тот был прост; накинется // Со всей воинской силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся // В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока не пустит
по миру, // Не отойдя сосет!
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, // Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не
того! — // Укланяла золовушку, //
Сама нейду на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с огнем!» // — Гони его, родимая, //
По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»