Неточные совпадения
Это
был один из тех благороднейших и целомудренных сердцем людей, которые даже стыдятся предположить в другом человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во все добродетели, радуются чужому успеху,
живут, таким образом, постоянно в идеальном мире, и при неудачах прежде всех обвиняют самих себя.
Вдвое надо
быть деликатнее с человеком, которого одолжаешь… то
есть… что я! какое одолжаешь!.. опять соврал! вовсе не одолжаешь; он меня, напротив, одолжает тем, что
живет у меня, а не я его!
Потому родитель твой, — продолжал Васильев с каким-то злобным удовольствием, посыпая перцем свой рассказ во всем, что касалось Фомы Фомича, — потому что родитель твой
был столбовой дворянин, неведомо откуда, неведомо кто; тоже, как и ты, по господам
проживал, при милости на кухне пробавлялся.
— Совершенно не
был в обществе, — отвечал я с необыкновенным одушевлением. — Но это… я по крайней мере думаю, ничего-с… Я
жил, то
есть я вообще нанимал квартиру… но это ничего, уверяю вас. Я
буду знаком; а до сих пор я все сидел дома…
— Матушка моя, благодетельница, ведь дурачком-то лучше на свете
проживешь! Знал бы, так с раннего молоду в дураки бы записался, авось теперь
был бы умный. А то как рано захотел
быть умником, так вот и вышел теперь старый дурак.
— Отец, братец, отец. И знаешь, пречестнейший, преблагороднейший человек, и даже не
пьет, а только так из себя шута строит. Бедность, брат, страшная, восемь человек детей! Настенькиным жалованьем и
живут. Из службы за язычок исключили. Каждую неделю сюда ездит. Гордый какой — ни за что не возьмет. Давал, много раз давал, — не берет! Озлобленный человек!
Может
быть, даже я вам делаю одолжение тем, что
живу у вас, а не вы мне.
— Но ведь не может же
быть, чтоб мы с вами сказали последнее слово, Настасья Евграфовна! Ради бога, назначьте мне свиданье, хоть сегодня же. Впрочем, теперь уж смеркается. Ну так, если только можно, завтра утром, пораньше; я нарочно велю себя разбудить пораньше. Знаете, там, у пруда,
есть беседка. Я ведь помню; я знаю дорогу. Я ведь здесь
жил маленький.
Скажите, чтоб он не беспокоился обо мне, что я лучше хочу
есть черный хлеб и
жить в избе у отца, чем
быть причиною его здешних мучений.
—
Будьте же нежнее, внимательнее, любовнее к другим, забудьте себя для других, тогда вспомнят и о вас.
Живи и
жить давай другим — вот мое правило! Терпи, трудись, молись и надейся — вот истины, которые бы я желал внушить разом всему человечеству! Подражайте же им, и тогда я первый раскрою вам мое сердце,
буду плакать на груди вашей… если понадобится… А то я, да я, да милость моя! Да ведь надоест же наконец, ваша милость, с позволения сказать.
— Это правда, Фома; я все это чувствую, — поддакнул растроганный дядя. — Но не во всем же и я виноват, Фома: так уж меня воспитали; с солдатами
жил. А клянусь тебе, Фома, и я умел чувствовать. Прощался с полком, так все гусары, весь мой дивизион, просто плакали, говорили, что такого, как я, не нажить!.. Я и подумал тогда, что и я, может
быть, еще не совсем человек погибший.
У меня
есть, кроме того, сестра, девица лет девятнадцати, сирота круглая,
живет в людях и без всяких, знаете, средств.
Жил глупо, задавал тону, корчил Бурцева, играл,
пил — словом, глупо, даже и вспоминать стыдно.
Видите ли: она до прошлого года
была в ужасной бедности, с самого рождения
жила под гнетом у благодетельниц.
Натурально, я с нею не
буду жить вместе.
Но что ж до этого, что мы
будем жить врознь?
Сообразите, приглядитесь к ее характеру: ну способна ли она
быть женой и
жить вместе с мужем?
Да я сделаю ее несчастною вконец, если
буду жить вместе с ней и
буду требовать от нее строгого исполнения обязанностей.
Бедняжка неспособна
была жить без опеки и тотчас же погибла бы, если б попалась к недобрым людям.
— Где я? — продолжал Фома. — Кто кругом меня? Это буйволы и быки, устремившие на меня рога свои. Жизнь, что же ты такое?
Живи,
живи,
будь обесчещен, опозорен, умален, избит, и когда засыплют песком твою могилу, тогда только опомнятся люди, и бедные кости твои раздавят монументом!
— Дети мои, дети моего сердца! — сказал он. —
Живите, цветите и в минуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про себя же скажу, что несчастье
есть, может
быть, мать добродетели. Это сказал, кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли. Изгнание
есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом, и кто знает? может
быть, через несчастья мои я стану еще добродетельнее! Эта мысль — единственное оставшееся мне утешение!
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не знаешь, что на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»?
Пожива есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика — дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Чтобы ему, если и тетка
есть, то и тетке всякая пакость, и отец если
жив у него, то чтоб и он, каналья, околел или поперхнулся навеки, мошенник такой!
Так вот как, Анна Андреевна, а? Как же мы теперь, где
будем жить? здесь или в Питере?
Хлестаков. Я люблю
поесть. Ведь на то
живешь, чтобы срывать цветы удовольствия. Как называлась эта рыба?
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И тот полов не выметет, // Не станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, //
Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне
поют: «Трудись!»