Неточные совпадения
Карету, лакеев и кресла содержал непочтительный сын, посылая матери последнее, закладывая и перезакладывая свое имение, отказывая себе
в необходимейшем, войдя
в долги,
почти неоплатные по тогдашнему его состоянию, и все-таки название эгоиста и неблагодарного сына осталось при нем неотъемлемо.
Полковник заморил всех своих лошадей, делая
почти каждодневно по сороку верст из Степанчикова
в город, и только через две недели после похорон генерала получил позволение явиться на глаза оскорбленной родительницы.
А он, бедный,
почти никогда не умел их понять и
почти всегда, по наивности своей, подвертывался, как нарочно,
в такие слезливые минуты и волей-неволей попадал на экзамен.
— Пехтерь! — повторил Фома Фомич, однако ж смягчился. — Жалованье жалованью розь, посконная ты голова! Другой и
в генеральском чине, да ничего не получает, — значит, не за что: пользы царю не приносит. А я вот двадцать тысяч получал, когда у министра служил, да и тех не брал, потому я из
чести служил, свой был достаток. Я жалованье свое на государственное просвещение да на погорелых жителей Казани пожертвовал.
Одно
в этом письме было ясно: дядя серьезно, убедительно,
почти умоляя меня, предлагал мне как можно скорее жениться на прежней его воспитаннице, дочери одного беднейшего провинциального чиновника, по фамилии Ежевикина, получившей прекрасное образование
в одном учебном заведении,
в Москве, на счет дяди, и бывшей теперь гувернанткой детей его.
С негодованием рассказал он мне про Фому Фомича и тут же сообщил мне одно обстоятельство, о котором я до сих пор еще не имел никакого понятия, именно, что Фома Фомич и генеральша задумали и положили женить дядю на одной престранной девице, перезрелой и
почти совсем полоумной, с какой-то необыкновенной биографией и чуть ли не с полумиллионом приданого; что генеральша уже успела уверить эту девицу, что они между собою родня, и вследствие того переманить к себе
в дом; что дядя, конечно,
в отчаянии, но, кажется, кончится тем, что непременно женится на полумиллионе приданого; что, наконец, обе умные головы, генеральша и Фома Фомич, воздвигли страшное гонение на бедную, беззащитную гувернантку детей дяди, всеми силами выживают ее из дома, вероятно, боясь, чтоб полковник
в нее не влюбился, а может, и оттого, что он уже и успел
в нее влюбиться.
А теперь полковник-то, дядюшка-то, отставного шута заместо отца родного
почитает,
в рамку вставил его, подлеца,
в ножки ему кланяется, своему-то приживальщику, — тьфу!
За именинника его
в Ильин день
почитать или нет, поздравлять или нет?
— Послушайте: я еще сам
почти ничему не верю из того, что я теперь говорил. Я это так только,
в виде догадки…
— Так это неправда, дядюшка? вы не отдаете ему Капитоновки? — вскричал я
почти в восторге.
— Так неужели он и вас по-французски учит? — вскричал я
почти в испуге.
Молодость иногда не
в меру самолюбива, а молодое самолюбие
почти всегда трусливо.
Я догадался, что это была Татьяна Ивановна, та самая,
в которой, по выражению дяди, было нечто фантасмагорическое, которую навязывали ему
в невесты и за которой
почти все
в доме ухаживали за ее богатство.
«Уж если, — говорит он, — часто поминаемый Тришин
чести своей родной племянницы не мог уберечь, — а та с офицером прошлого года сбежала, — так где же, говорит, было ему уберечь казенные вещи?» Это он
в бумаге своей так и поместил — ей-богу, не вру-с.
— Маменька, маменька! где же я мрачный эгоист? — вскричал дядя
почти в отчаянии.
Но прежде, чем я буду иметь
честь лично представить читателю вошедшего Фому Фомича, я считаю совершенно необходимым сказать несколько слов о Фалалее и объяснить, что именно было ужасного
в том, что он плясал комаринского, а Фома Фомич застал его
в этом веселом занятии.
— Ну, нет. А давеча, когда вы сконфузились — и отчего ж? оттого, что споткнулись при входе!.. Какое право вы имели выставлять на смех вашего доброго, вашего великодушного дядю, который вам сделал столько добра? Зачем вы хотели свалить на него смешное, когда сами были смешны? Это было дурно, стыдно! Это не делает вам
чести, и, признаюсь вам, вы были мне очень противны
в ту минуту, — вот вам!
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже
почти совсем темно. Дядя действительно был один,
в той же комнате, где произошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. На столах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нервическая дрожь пробегала временем по всему его телу.
— «Прости»! Но к чему вам мое прощение? Ну, хорошо, положим, что я вас и прощу: я христианин, я не могу не простить; я и теперь уже
почти вас простил. Но решите же сами: сообразно ли будет хоть сколько-нибудь с здравым смыслом и благородством души, если я хоть на одну минуту останусь теперь
в вашем доме? Ведь вы выгоняли меня!
Наконец, позвольте: не вы ли сами сейчас были
в исступлении, что дядюшку вашего заставляют жениться на Татьяне Ивановне, а теперь вдруг заступаетесь за этот брак, говорите о какой-то фамильной обиде, о
чести!
— Жил он сначала
в Москве, с самых
почти детских лет, у одного учителя чистописания
в услужении.
— Эх, братец, не
в том дело! — поспешно прервал меня дядя. — Только, видишь: ему теперь и проходу нет. Та девка бойкая, задорная, всех против него подняла: дразнят, уськают, даже мальчишки дворовые его вместо шута
почитают…
— Пойдем! — сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня за руку, потащил за собою. Но всю дорогу до флигеля он не сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь сверхъестественного и
почти не обманулся. Когда мы вошли
в комнату, с ним сделалось дурно; он был бледен, как мертвый. Я немедленно спрыснул его водою. «Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, — думал я, — когда с таким человеком делается обморок».
— Часто, братец! Последнее время
почти каждую ночь сряду сходились. Только они нас, верно, и выследили, — уж знаю, что выследили, и знаю, что тут Анна Ниловна все работала. Мы на время и прервали; дня четыре уже ничего не было; а вот сегодня опять понадобилось. Сам ты видел, какая нужда была: без этого как же бы я ей сказал? Прихожу,
в надежде застать, а она уж там целый час сидит, меня дожидается: тоже надо было кое-что сообщить…
Богатства неслыханные, красота неувядаемая, женихи изящные, богатые, знатные, все князья и генеральские дети, сохранившие для нее свои сердца
в девственной чистоте и умирающие у ног ее от беспредельной любви, и наконец он — он, идеал красоты, совмещающий
в себе всевозможные совершенства, страстный и любящий, художник, поэт, генеральский сын — все вместе или поочередно, все это начинало ей представляться не только во сне, но даже
почти и наяву.
Был уже полдень, когда мы воротились
в Степанчиково. Я прямо пошел
в свой флигель, куда тотчас же явился Гаврила с чаем. Я бросился было расспрашивать старика, но,
почти вслед за ним, вошел дядя и тотчас же выслал его.
Девятнадцать человек!
Их собрал дон Педро Гóмец
И сказал им: «Девятнадцать!
Разовьем свои знамена,
В трубы громкие взыграем
И, ударивши
в литавры,
Прочь от Памбы мы отступим!
Хоть мы крепости не взяли,
Но поклясться можем смело
Перед совестью и
честью,
Не нарушили ни разу
Нами данного обета:
Целых девять лет не ели,
Ничего не ели ровно,
Кроме только молока...
Ободренные сей речью,
Девятнадцать кастильянцев,
Все, качаяся на седлах,
В голос слабо закричали:
«Санкто Яго Компостелло!
Честь и слава дону Педру!
Честь и слава Льву Кастильи!»
А каплан его, Диего,
Так сказал себе сквозь зубы:
«Если б я был полководцем,
Я б обет дал есть лишь мясо,
Запивая сантуринским...
Она осчастливит детей моих и будет для вас самой почтительной дочерью, и потому теперь, при вас,
в присутствии родных и друзей моих, я торжественно повергаю мою просьбу к стопам ее и умоляю ее сделать мне бесконечную
честь, согласившись быть моею женою!
Избитый, униженный, подозреваемый
в оскорблении девицы, за
честь которой я, как рыцарь Средних веков, готов был пролить до капли всю кровь мою, — я решаюсь теперь показать вам, как мстит за свои обиды Фома Опискин.
Дядя и Настя снова стали на колени, и церемония совершилась при набожных наставлениях Перепелицыной, поминутно приговаривавшей: «
В ножки-то поклонитесь, к образу-то приложитесь, ручку-то у мамаши поцелуйте-с!» После жениха и невесты к образу
почел себя обязанным приложиться и господин Бахчеев, причем тоже поцеловал у матушки-генеральши ручку.
Он знал, что теперь его набожно остановят, уцепятся за него, особенно когда он всех осчастливил, когда все
в него снова уверовали, когда все готовы были носить его на руках и
почитать это за
честь и за счастье.
— Это я, брат, ему тогда дал взаймы, на станции: у него недостало. Разумеется, он вышлет с первой же
почтой… Ах, боже мой, как мне жаль! Не послать ли
в погоню, Сережа?
Она
почти неприметно заставила Фому кой-что уступить и кой
в чем покориться.
Вначале он приводил дядю
в отчаяние тем, что
почти совершенно отстранил себя и свою мелюзгу (так называл он детей своих) от Степанчикова.