Неточные совпадения
Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая, как спичка, в одной худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом на голые плечи ветхом драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому
что он не доходил теперь и до колен,
стояла в углу подле маленького брата, обхватив его шею своею длинною, высохшею как спичка рукой.
Нет, Дунечка, все вижу и знаю, о
чем ты со мной много — то говорить собираешься; знаю и то, о
чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о
чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши в спальне
стоит.
Да и тут деловой-то человек их поднадул немножко: поклажа-то
стоит дешевле ихнего проезда, а пожалуй,
что и задаром пойдет.
Ясно,
что тут не кто иной, как Родион Романович Раскольников в ходу и на первом плане
стоит.
— Мое добро! — кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он
стоит, будто жалея,
что уж некого больше бить.
Не более как жизнь вши, таракана, да и того не
стоит, потому
что старушонка вредна.
Прибавим только,
что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли в уме его самую второстепенную роль. «
Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в свое время, все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости со всеми подробностями дела…» Но дело не начиналось.
Видя же,
что она
стоит в дверях поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо на нее.
Он
стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел,
стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться,
что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
Полы только
что окрашены, среди комнаты
стоят кадочка и черепок с краской и с мазилкой.
На улице опять жара
стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так
что больно стало глядеть, и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день.
Когда он очнулся, то увидал,
что сидит на стуле,
что его поддерживает справа какой-то человек,
что слева
стоит другой человек с желтым стаканом, наполненным желтою водою, и
что Никодим Фомич
стоит перед ним и пристально глядит на него; он встал со стула.
Но и подумать нельзя было исполнить намерение: или плоты
стояли у самых сходов, и на них прачки мыли белье, или лодки были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон, можно видеть, заметить: подозрительно,
что человек нарочно сошел, остановился и что-то в воду бросает.
Но в ту минуту, как он
стоял у перил и все еще бессмысленно и злобно смотрел вслед удалявшейся коляске, потирая спину, вдруг он почувствовал,
что кто-то сует ему в руки деньги.
— Да я и вижу,
что ты горячишься.
Постой, забыл спросить:
чем доказано,
что коробка с серьгами действительно из старухина сундука?
А коробку он выронил из кармана, когда за дверью
стоял, и не заметил,
что выронил, потому не до того ему было.
Коробка же ясно доказывает,
что он именно там
стоял.
— Послушайте,
что ж вам все
стоять у дверей-то? — перебил вдруг Разумихин, — коли имеете
что объяснить, так садитесь, а обоим вам, с Настасьей, там тесно. Настасьюшка, посторонись, дай пройти! Проходите, вот вам стул, сюда! Пролезайте же!
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает,
что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так,
стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить,
чем сейчас умирать!
— Об заклад,
что придешь! — крикнул ему вдогонку Разумихин. — Иначе ты… иначе знать тебя не хочу!
Постой, гей! Заметов там?
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не
стоит, — бормотал он про себя. — Ничего не будет, — прибавил он, — нечего ждать.
Что это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
Девочка только дрожала; мальчик же,
стоя на голых коленочках, размеренно подымал ручонку, крестился полным крестом и кланялся в землю, стукаясь лбом,
что, по-видимому, доставляло ему особенное удовольствие.
Они уже
стояли перед последнею лестницей, рядом с хозяйкиною дверью, и действительно заметно было снизу,
что в каморке Раскольникова свет.
Видите, барыни, — остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, — хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же, наконец, и до правды, потому
что на благородной дороге
стоим, а Петр Петрович… не на благородной дороге
стоит.
«Разве возможно такое циническое и смешное сопоставление?» Разумихин отчаянно покраснел при этой мысли, и вдруг, как нарочно, в это же самое мгновение, ясно припомнилось ему, как он говорил им вчера,
стоя на лестнице,
что хозяйка приревнует его к Авдотье Романовне… это уж было невыносимо.
—
Что тело долго
стоит… ведь теперь жарко, дух… так
что сегодня, к вечерне, на кладбище перенесут, до завтра, в часовню. Катерина Ивановна сперва не хотела, а теперь и сама видит,
что нельзя…
— Так
чего ж он будет
стоить после того! — резко и презрительно ответила Дунечка.
— Это мы хорошо сделали,
что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи,
что за город!..
Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…
— Да ты
чего конфузишься? Ромео!
Постой, я это кое-где перескажу сегодня, ха-ха-ха! Вот маменьку-то посмешу… да и еще кой-кого…
— Извините,
что такими пустяками беспокоил, — продолжал он, несколько сбившись, — вещи мои
стоят всего пять рублей, но они мне особенно дороги, как память тех, от кого достались, и, признаюсь, я, как узнал, очень испугался…
Прошлого года уверил нас для чего-то,
что в монахи идет: два месяца
стоял на своем!
— Не стоит-с; но примите в соображение,
что ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей, (как я, может быть, очень неудачно, их назвал).
Как: из-за того,
что бедный студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе цену и шесть месяцев у себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, —
стоит перед какими-то кварташками [Кварташка — ироническое от «квартальный надзиратель».] и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, [Реомюр, Рене Антуан (1683–1757) — изобретатель спиртового термометра, шкала которого определялась точками кипения и замерзания воды.
—
Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, —
стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь,
что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться,
что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
—
Что ж, и ты меня хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием во взгляде,
что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он
стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись,
что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и
что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда
стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
Вдруг он остановился и увидел,
что на другой стороне улицы, на тротуаре,
стоит человек и машет ему рукой.
Он
стоял и ждал, долго ждал, и
чем тише был месяц, тем сильнее стукало его сердце, даже больно становилось.
Осторожно отвел он рукою салоп и увидал,
что тут
стоит стул, а на стуле в уголку сидит старушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так
что он никак не мог разглядеть лица, но это была она.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только
что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где
стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому
что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
В коридоре было темно; они
стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.
Он поднял на нее свой задумчивый взгляд и вдруг заметил,
что он сидит, а она все еще
стоит перед ним.
—
Что ж вы
стоите? Сядьте, — проговорил он вдруг переменившимся, тихим и ласковым голосом.
— Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, — как-то дико произнес он и отошел к окну. — Слушай, — прибавил он, воротившись к ней через минуту, — я давеча сказал одному обидчику,
что он не
стоит одного твоего мизинца… и
что я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобою.
Еще бы не ужас,
что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только
стоит глаза раскрыть),
что никому ты этим не помогаешь и никого ни от
чего не спасаешь!
Все тверже и тверже укреплялась в нем мысль,
что если бы действительно этот загадочный вчерашний человек, этот призрак, явившийся из-под земли, все знал и все видел, — так разве дали бы ему, Раскольникову, так
стоять теперь и спокойно ждать?
— Порфирий Петрович! — проговорил он громко и отчетливо, хотя едва
стоял на дрожавших ногах, — я, наконец, вижу ясно,
что вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы. С своей стороны, объявляю вам,
что все это мне давно уже надоело. Если находите,
что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я не позволю.
Проходя канцелярию, Раскольников заметил,
что многие на него пристально посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников из того дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они
стояли и чего-то ждали. Но только
что он вышел на лестницу, вдруг услышал за собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел,
что тот догонял его, весь запыхавшись.
И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под воротами; он сообразил,
что, кроме дворников, там
стояло тогда еще несколько человек,
стояли и женщины. Он припомнил один голос, предлагавший вести его прямо в квартал. Лицо говорившего не мог он вспомнить и даже теперь не признавал, но ему памятно было,
что он даже что-то ответил ему тогда, обернулся к нему…
— Это все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не так было! Это было другое… Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями… Она мне весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же я никому не позволю с собой насилия… По принципу. Потому это уж почти деспотизм.
Что ж мне было: так и
стоять перед ней? Я ее только отпихнул.