Неточные совпадения
Однажды он целую зиму совсем не топил своей комнаты и утверждал,
что это даже приятнее, потому
что в холоде
лучше спится.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить,
что, может быть, гораздо
лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Наконец, пришло ему в голову,
что не
лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил,
что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
Он пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не
лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя он чувствовал,
что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.
Во-первых, я в орфографии плох, во-вторых, в немецком иногда просто швах, так
что все больше от себя сочиняю и только тем и утешаюсь,
что от этого еще
лучше выходит.
— Гм! — сказал тот, — забыл! Мне еще давеча мерещилось,
что ты все еще не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем
лучше смотришь. Молодец! Ну да к делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
А
что поношенное, так это, по правде, и
лучше: мягче, нежнее.
Ну-с, итак: восемь гривен картуз, два рубля двадцать пять прочее одеяние, итого три рубля пять копеек; рубль пятьдесят сапоги — потому
что уж очень
хорошие, — итого четыре рубля пятьдесят пять копеек, да пять рублей все белье — оптом сторговались, — итого ровно девять рублей пятьдесят пять копеек.
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так
что ж,
что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то,
что он руки греет? Я говорил,
что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей
хороших останется? Да я уверен,
что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..
Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то есть, — потому-де думал,
что не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть
лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится
что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только
что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и
что всего
лучше: все это было даже к лицу Петру Петровичу.
Извините меня, но я должен вам высказать,
что слухи, до вас дошедшие, или,
лучше сказать, до вас доведенные, не имеют и тени здравого основания, и я… подозреваю, кто… одним словом… эта стрела… одним словом, ваша мамаша…
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает,
что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то
лучше так жить,
чем сейчас умирать!
Так вот если бы ты не был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с иностранного… видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! — так вот, если б ты не был дурак, ты бы
лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть,
чем даром-то сапоги топтать.
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того,
что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и
лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое,
чем видеть грязь в доме.
— Ничего, ничего! — кричал он матери и сестре, — это обморок, это дрянь! Сейчас только доктор сказал,
что ему гораздо
лучше,
что он совершенно здоров! Воды! Ну, вот уж он и приходит в себя, ну, вот и очнулся!..
Ну
что для него теперь
лучше, вы или доктор?
— Пойдемте, маменька, — сказала Авдотья Романовна, — он верно так сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда,
что доктор согласится здесь ночевать, так
чего же
лучше?
Соврать по-своему — ведь это почти
лучше,
чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только
что птица!
Ты до того себя разнежил,
что, признаюсь, я всего менее понимаю, как ты можешь быть при всем этом
хорошим и даже самоотверженным лекарем.
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то есть
лучше сказать:
что он любит и
что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно?
Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
—
Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяю вас, сразу увидим,
что делать. Да к тому же пора, — господи! Одиннадцатый час! — вскрикнула она, взглянув на свои великолепные золотые часы с эмалью, висевшие у ней на шее на тоненькой венецианской цепочке и ужасно не гармонировавшие с остальным нарядом. «Женихов подарок», — подумал Разумихин.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить…
Что ж, и похвально; тебе же
лучше… и дойдешь до такой черты,
что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать,
что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, — уж не помню, где я его прежде, до болезни, встречал… Кажется, где-то встречал… Вот и этот тоже
хороший человек! — кивнул он на Разумихина, — нравится он тебе, Дуня? — спросил он ее и вдруг, неизвестно
чему, рассмеялся.
Я понимаю,
что это досадно, но на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, или
лучше: на-пле-вал бы всем в рожу, да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо давать, да тем бы и покончил.
— Вы даже, может быть, и совсем не медведь, — сказал он. — Мне даже кажется,
что вы очень
хорошего общества или, по крайней мере, умеете при случае быть и порядочным человеком.
— Чтой-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: она
хорошие намерения имела. Да и пишете вы мне, точно приказываете. Неужели ж нам каждое желание ваше за приказание считать? А я так вам напротив скажу,
что вам следует теперь к нам быть особенно деликатным и снисходительным, потому
что мы все бросили и, вам доверясь, сюда приехали, а стало быть, и без того уж почти в вашей власти состоим.
— Я думаю,
что у него очень
хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А
что касается до того,
что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
— Я хотел сказать… идя сюда… я хотел сказать вам, маменька… и тебе, Дуня,
что нам
лучше бы на некоторое время разойтись.
Не стану теперь описывать,
что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся,
что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся,
что Родя придет непременно, будет ходить каждый день,
что он очень, очень расстроен,
что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора
хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и братом.
— А знаете
что, — спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, — ведь это существует, кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический — для всех возможных следователей — сперва начать издалека, с пустячков, или даже с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить, или,
лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность, и потом вдруг, неожиданнейшим образом огорошить его в самое темя каким-нибудь самым роковым и опасным вопросом; так ли?
Всякий человек обязан развивать и пропагандировать и, может быть,
чем резче, тем
лучше.
— А вы подарите-ка ей
лучше что-нибудь. Бьюсь об заклад,
что об этом-то вот вы и не подумали.
— А вы
лучше вот
что скажите-ка, — высокомерно и с досадой прервал Петр Петрович, — вы можете ли-с… или
лучше сказать: действительно ли и на столько ли вы коротки с вышеупомянутою молодою особой, чтобы попросить ее теперь же, на минуту, сюда, в эту комнату? Кажется, они все уж там воротились, с кладбища-то… Я слышу, поднялась ходьба… Мне бы надо ее повидать-с, особу-то-с.
— А так-с, надо-с. Сегодня-завтра я отсюда съеду, а потому желал бы ей сообщить… Впрочем, будьте, пожалуй, и здесь, во время объяснения. Тем даже
лучше. А то вы, пожалуй, и бог знает
что подумаете.
У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так
что какую-нибудь Амалию Ивановну, или,
лучше сказать, Людвиговну, туда и на кухню бы не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств, хотя и решила в своем сердце,
что Амалию Ивановну непременно надо будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает
что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
— Говорите
лучше прямо,
чего вам надобно! — вскричала с страданием Соня, — вы опять на что-то наводите… Неужели вы только затем, чтобы мучить, пришли!
— Нет, нет, это хорошо,
что пришел! — восклицала Соня, — это
лучше, чтоб я знала! Гораздо
лучше!
А
лучше… предположи (да! этак действительно
лучше!), предположи,
что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну… и, пожалуй, еще наклонен к сумасшествию.
— Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на себя. Знаете, были бы деньги, а ведь я вам сказал,
что у меня лишние. Этих двух птенцов и эту Полечку я помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятисот рублей капиталу, чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому
хорошая девушка, так ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне,
что ее десять тысяч я вот так и употребил.
— Я сказал ей,
что ты очень
хороший, честный и трудолюбивый человек.
Что ты ее любишь, я ей не говорил, потому она это сама знает.
— Ну, вот еще! Куда бы я ни отправился,
что бы со мной ни случилось, — ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому
что совершенно знаю, как ты ее любишь и убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже,
что и она тебя может любить, и даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь
лучше, — надо иль не надо тебе запивать.
— Я рассудил,
что нам по откровенности теперь действовать
лучше, — продолжал Порфирий Петрович, немного откинув голову и опустив глаза, как бы не желая более смущать своим взглядом свою прежнюю жертву и как бы пренебрегая своими прежними приемами и уловками, — да-с, такие подозрения и такие сцены продолжаться долго не могут.
Что ж, страданье тоже дело
хорошее.
К тому же он чувствовал беспредельную нравственную усталость, хотя рассудок его в это утро работал
лучше,
чем во все эти последние дни.
Нет, не
лучше ли испытать Свидригайлова:
что это такое?
— Ну их, не поминайте; в Петербурге еще не было; да и черт с ними! — вскричал он с каким-то раздражительным видом. — Нет, будемте
лучше об этом… да, впрочем… Гм! Эх, мало времени, не могу я с вами долго остаться, а жаль! Было бы
что сообщить.
— А
что ж? Непременно. Всяк об себе сам промышляет и всех веселей тот и живет, кто всех
лучше себя сумеет надуть. Ха! ха! Да
что вы в добродетель-то так всем дышлом въехали? Пощадите, батюшка, я человек грешный. Хе! хе! хе!
— Ну, брат, это все равно. Место
хорошее; коли тебя станут спрашивать, так и отвечай,
что поехал, дескать, в Америку.
Буду вот твои сочинения читать, буду про тебя слышать ото всех, а нет-нет — и сам зайдешь проведать,
чего ж
лучше?