Неточные совпадения
— Для чего я не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову,
как будто это он ему задал вопрос, — для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну
хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
Ибо Катерина Ивановна такого уж характера, и
как расплачутся дети,
хоть бы и с голоду, тотчас же их бить начинает.
— Ишь лохмотьев
каких набрал и спит с ними, ровно с кладом… — И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он все под шинель и пристально впился в нее глазами.
Хоть и очень мало мог он в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что с человеком не так обращаться будут, когда придут его брать. «Но… полиция?»
— Если у тебя еще
хоть один только раз в твоем благородном доме произойдет скандал, так я тебя самое на цугундер,
как в высоком слоге говорится.
— Эх, досада, сегодня я
как раз новоселье справляю, два шага; вот бы и он.
Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? — обратился вдруг Разумихин к Зосимову, — не забудь смотри, обещал.
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет
как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть,
хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы
хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг
как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде,
хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так
как в то же время он был для нее провидением, то и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей.
Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности
хоть об чем-нибудь говорить, — стали бы, наконец, ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, — так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался делу,
как выходу.
— Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил; пусть пройдется, воздухом
хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах,
как в комнатах без форточек. Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право…
как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…
«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был… и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу,
как войду, по лицу узнать; и-на-че…
хоть пропаду, да узнаю!»
— Ведь вот-с… право, не знаю,
как бы удачнее выразиться… идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, — ведь уж быть того не может, хе, хе! чтобы вы сами себя не считали, — ну
хоть на капельку, — тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, — в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с?
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите,
как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да
хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же,
как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
Но… так
как мы уже теперь заговорили ясно (а это отлично, что заговорили, наконец, ясно, я рад!) — то уж я тебе прямо теперь признаюсь, что давно это в них замечал, эту мысль, во все это время, разумеется, в чуть-чутошном только виде, в ползучем, но зачем же
хоть и в ползучем!
— Я вам не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это
как можно скорей, или нет? Я прямо, с первого слова говорю, что иначе не могу смотреть, и если вы
хоть сколько-нибудь мною дорожите, то
хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.
— Извините, сударь, — дрожа со злости, ответил Лужин, — в письме моем я распространился о ваших качествах и поступках единственно в исполнении тем самым просьбы вашей сестрицы и мамаши описать им:
как я вас нашел и
какое вы на меня произвели впечатление? Что же касается до означенного в письме моем, то найдите
хоть строчку несправедливую, то есть что вы не истратили денег и что в семействе том, хотя бы и несчастном, не находилось недостойных лиц?
— Била! Да что вы это! Господи, била! А
хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах,
какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И
хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает,
как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается…
Как ребенок,
как ребенок! Она справедливая, справедливая!
И так сильно было его негодование, что тотчас же прекратило дрожь; он приготовился войти с холодным и дерзким видом и дал себе слово
как можно больше молчать, вглядываться и вслушиваться и,
хоть на этот раз, по крайней мере, во что бы то ни стало победить болезненно раздраженную натуру свою.
Но ведь вот что при этом, добрейший Родион Романович, наблюдать следует: ведь общего-то случая-с, того самого, на который все юридические формы и правила примерены и с которого они рассчитаны и в книжки записаны, вовсе не существует-с, по тому самому, что всякое дело, всякое,
хоть, например, преступление,
как только оно случится в действительности, тотчас же и обращается в совершенно частный случай-с; да иногда ведь в
какой: так-таки ни на что прежнее не похожий-с.
А зачем дворников сбивали и в часть, к квартальному поручику, подзывали?» Вот
как бы следовало мне поступить, если б я
хоть капельку на вас подозрения имел.
— Всего только во втором, если судить по-настоящему! Да
хоть бы и в четвертом,
хоть бы в пятнадцатом, все это вздор! И если я когда сожалел, что у меня отец и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько раз мечтал даже о том, что, если б они еще были живы,
как бы я их огрел протестом! Нарочно подвел бы так… Это что, какой-нибудь там «отрезанный ломоть», тьфу! Я бы им показал! Я бы их удивил! Право, жаль, что нет никого!
— Я видел, видел! — кричал и подтверждал Лебезятников, — и
хоть это против моих убеждений, но я готов сей же час принять в суде
какую угодно присягу, потому что я видел,
как вы ей тихонько подсунули! Только я-то, дурак, подумал, что вы из благодеяния подсунули! В дверях, прощаясь с нею, когда она повернулась и когда вы ей жали одной рукой руку, другою, левой, вы и положили ей тихонько в карман бумажку. Я видел! Видел!
И
хоть я и далеко стоял, но я все, все видел, и
хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, — это вы правду говорите, — но я, по особому случаю, знал наверно, что это именно сторублевый билет, потому что, когда вы стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, — я видел сам, — вы тогда же взяли со стола сторублевый билет (это я видел, потому что я тогда близко стоял, и так
как у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и не забыл, что у вас в руках билет).
Оба сидели рядом, грустные и убитые,
как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал,
как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить
хоть часть своих мук, и вдруг теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.
— Ведь
какая складка у всего этого народа! — захохотал Свидригайлов, — не сознается,
хоть бы даже внутри и верил чуду! Ведь уж сами говорите, что «может быть» только случай. И
какие здесь всё трусишки насчет своего собственного мнения, вы представить себе не можете, Родион Романыч! Я не про вас. Вы имеете собственное мнение и не струсили иметь его. Тем-то вы и завлекли мое любопытство.
— А, вот вы куда? Я согласен, что это болезнь,
как и все переходящее через меру, — а тут непременно придется перейти через меру, — но ведь это, во-первых, у одного так, у другого иначе, а во-вторых, разумеется, во всем держи меру, расчет,
хоть и подлый, но что же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж…
— Э-эх! Посидите, останьтесь, — упрашивал Свидригайлов, — да велите себе принести
хоть чаю. Ну посидите, ну, я не буду болтать вздору, о себе то есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу,
как меня женщина, говоря вашим слогом, «спасала»? Это будет даже ответом на ваш первый вопрос, потому что особа эта — ваша сестра. Можно рассказывать? Да и время убьем.
Ох, если бы вы видели, Родион Романыч,
хоть раз в жизни глазки вашей сестрицы так,
как они иногда умеют сверкать!
Если б он обернулся
хоть раз дорогой, то успел бы увидеть,
как Свидригайлов, отъехав не более ста шагов, расплатился с коляской и сам очутился на тротуаре.
— Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей! У тебя ничего не было своего в ее доме. Я взяла его,
как стала подозревать, на что ты способен. Смей шагнуть
хоть один шаг, и, клянусь, я убью тебя!
В публичных каретах, [Публичные кареты — казенные кареты почтового ведомства.] в лавках, поймав
хоть какого-нибудь слушателя, наводила разговор на своего сына, на его статью,
как он помогал студенту, был обожжен на пожаре и прочее.