Неточные совпадения
— Ваша воля. — И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их и до того рассердился, что
хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что
идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и
хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо
пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
«Действительно, я у Разумихина недавно еще
хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я
пошел к Разумихину…»
Он бросил скамейку и
пошел, почти побежал; он
хотел было поворотить назад, к дому, но домой
идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже более месяца, и он
пошел куда глаза глядят.
—
Пойдем,
пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки:
пойдем, не смотри! — и
хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
— Не трошь! Мое добро! Что
хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись!
Хочу, чтобы беспременно вскачь
пошла!..
— Пьяные, шалят, не наше дело,
пойдем! — говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он
хочет перевести дыхание, вскрикнуть, и просыпается.
— Да что вы так смотрите, точно не узнали? — проговорил он вдруг тоже со злобой. —
Хотите берите, а нет — я к другим
пойду, мне некогда.
И долго, несколько часов, ему все еще мерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая,
пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз,
хотел было встать, но уже не мог.
Он
пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?» И
хотя он чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно
шел? Да ведь ты в воду его
хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Погодя немного минут, баба в коровник
пошла и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и
хочет себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» — «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
Он не знал, да и не думал о том, куда
идти; он знал одно: «что все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не
хочет так жить».
— До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, — выл тот же женский голос, уже подле Афросиньюшки, — анамнясь удавиться тоже
хотела, с веревки сняли.
Пошла я теперь в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила, — ан вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле живет, второй дом с краю, вот тут…
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло
идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что
хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
— Папочку жалко! — проговорила она через минуту, поднимая свое заплаканное личико и вытирая руками слезы, — все такие теперь несчастия
пошли, — прибавила она неожиданно, с тем особенно солидным видом, который усиленно принимают дети, когда
захотят вдруг говорить, как «большие».
— Я только что проснулся и
хотел было
идти, да меня платье задержало; забыл вчера сказать ей… Настасье… замыть эту кровь. Только что теперь успел одеться.
— Сделайте же одолжение, — раздражительно продолжал Раскольников, — позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне, почему вы удостоили меня чести вашего посещения… и… и… я тороплюсь, мне некогда, я
хочу со двора
идти…
— А почему ж бы и нет? — улыбнувшись, сказал Свидригайлов, встал и взял шляпу, — я ведь не то чтобы так уж очень желал вас беспокоить и,
идя сюда, даже не очень рассчитывал,
хотя, впрочем, физиономия ваша еще давеча утром меня поразила…
— Я
хотел сказать…
идя сюда… я
хотел сказать вам, маменька… и тебе, Дуня, что нам лучше бы на некоторое время разойтись.
— Отца. Я по улице
шла, там подле, на углу, в десятом часу, а он будто впереди
идет. И точно как будто он. Я
хотела уж зайти к Катерине Ивановне…
А я говорю: «мне
идти пора», так и не
хотела прочесть, а зашла я к ним, главное чтоб воротнички показать Катерине Ивановне; мне Лизавета, торговка, воротнички и нарукавнички дешево принесла, хорошенькие, новенькие и с узором.
— Не
хочу я вашей дружбы и плюю на нее! Слышите ли? И вот же: беру фуражку и
иду. Ну-тка, что теперь скажешь, коли намерен арестовать?
— А,
идут! — вскричал Раскольников, — ты за ними
послал!.. Ты их ждал! Ты рассчитал… Ну, подавай сюда всех: депутатов, свидетелей, чего
хочешь… давай! Я готов! готов!..
— Видемши я, — начал мещанин, — что дворники с моих слов
идти не
хотят, потому, говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом не пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал узнавать.
Говорили про доктора и про священника. Чиновник
хотя и шепнул Раскольникову, что, кажется, доктор теперь уже лишнее, но распорядился
послать. Побежал сам Капернаумов.
Я
пошел было тотчас к Софье Семеновне, потому, брат, я
хотел все разузнать, — прихожу, смотрю: гроб стоит, дети плачут.
— Нельзя же было кричать на все комнаты о том, что мы здесь говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая
пойдете? Или вы
хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст себя сам. Знайте, что уж за ним следят, уже попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!
Аркадий Иванович встал, засмеялся, поцеловал невесту, потрепал ее по щечке, подтвердил, что скоро приедет, и, заметив в ее глазах
хотя и детское любопытство, но вместе с тем и какой-то очень серьезный, немой вопрос, подумал, поцеловал ее в другой раз и тут же искренно подосадовал в душе, что подарок
пойдет немедленно на сохранение под замок благоразумнейшей из матерей.
—
Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и
хотел утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до сей поры сильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь, — сказал он, забегая наперед. — Это гордость, Дуня?
Да ведь ты и сама
хотела, чтоб я
пошел, ну вот и буду сидеть в тюрьме, и сбудется твое желание; ну чего ж ты плачешь?
Я, признаюсь,
хотел даже к вам
идти объясниться, да думал, может, вы…
И
хотя бы судьба
послала ему раскаяние — жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы — ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении.