Неточные совпадения
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный
стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг;
уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно
уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
— Ну
уж ты… жестоко… — пробормотал Никодим Фомич, усаживаясь к
столу и тоже принимаясь подписывать. Ему как-то стыдно стало.
Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но, дойдя
уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на
стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова не говоря, пошел вон.
Раскольников в бессилии упал на диван, но
уже не мог сомкнуть глаз; он пролежал с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного ужаса, какого никогда еще не испытывал. Вдруг яркий свет озарил его комнату: вошла Настасья со свечой и с тарелкой супа. Посмотрев на него внимательно и разглядев, что он не спит, она поставила свечку на
стол и начала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку.
Он отодвинул свой стул от
стола, высвободил немного пространства между
столом и своими коленями и ждал несколько в напряженном положении, чтобы гость «пролез» в эту щелочку. Минута была так выбрана, что никак нельзя было отказаться, и гость полез через
узкое пространство, торопясь и спотыкаясь. Достигнув стула, он сел и мнительно поглядел на Разумихина.
Но Лужин
уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между
столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно
уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
Разумихин, поместившись напротив, за тем же
столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя глаза с того на другого и обратно, что
уже выходило немного из мерки.
— Что? Бумажка? Так, так… не беспокойтесь, так точно-с, — проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович и,
уже проговорив это, взял бумагу и просмотрел ее. — Да, точно так-с. Больше ничего и не надо, — подтвердил он тою же скороговоркой и положил бумагу на
стол. Потом, через минуту,
уже говоря о другом, взял ее опять со
стола и переложил к себе на бюро.
Петр Петрович очень смеялся. Он
уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то все еще оставалась на
столе. Этот «вопрос о помойных ямах» служил
уже несколько раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла в том, что Андрей Семенович действительно сердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.
Соня села, посмотрела кругом — на Лебезятникова, на деньги, лежавшие на
столе, и потом вдруг опять на Петра Петровича, и
уже не отрывала более от него глаз, точно приковалась к нему.
Эта гордость, хотя и заслуженная, не понравилась почему-то Катерине Ивановне: «в самом деле, точно без Амалии Ивановны и
стола бы не сумели накрыть!» Не понравился ей тоже и чепец с новыми лентами: «
уж не гордится ли, чего доброго, эта глупая немка тем, что она хозяйка и из милости согласилась помочь бедным жильцам?
Один какой-то сел прямо за
стол, даже не поклонившись Катерине Ивановне, и, наконец, одна личность, за неимением платья, явилась было в халате, но
уж это было до такой степени неприлично, что стараниями Амалии Ивановны и полячка успели-таки его вывести.
Софья Ивановна, — продолжал он, обращаясь прямо к чрезвычайно удивленной и
уже заранее испуганной Соне, — со
стола моего, в комнате друга моего, Андрея Семеновича Лебезятникова, тотчас же вслед за посещением вашим, исчез принадлежавший мне государственный кредитный билет сторублевого достоинства.
— Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату. Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. Возле дверей стоит стул, всего один стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас за дверью стоит
стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два вечера сряду, оба раза часа по два, — и,
уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?
Сам сел на другом конце
стола, по крайней мере, от нее на сажень, но, вероятно, в глазах его
уже блистал тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку.
На
столе догорала свеча, стоял почти пустой графин водки, рюмки, хлеб, стаканы, огурцы и посуда с давно
уже выпитым чаем.
Неточные совпадения
Уж сумма вся исполнилась, // А щедрота народная // Росла: — Бери, Ермил Ильич, // Отдашь, не пропадет! — // Ермил народу кланялся // На все четыре стороны, // В палату шел со шляпою, // Зажавши в ней казну. // Сдивилися подьячие, // Позеленел Алтынников, // Как он сполна всю тысячу // Им выложил на
стол!.. // Не волчий зуб, так лисий хвост, — // Пошли юлить подьячие, // С покупкой поздравлять! // Да не таков Ермил Ильич, // Не молвил слова лишнего. // Копейки не дал им!
Уже пред выходом из-за
стола, когда все закурили, камердинер Вронского подошел к нему с письмом на подносе.
Мгновенно разостлав свежую скатерть на покрытый
уже скатертью круглый
стол под бронзовым бра, он пододвинул бархатные стулья и остановился перед Степаном Аркадьичем с салфеткой и карточкой в руках, ожидая приказаний.
Гостиница эта
уже пришла в это состояние; и солдат в грязном мундире, курящий папироску у входа, долженствовавший изображать швейцара, и чугунная, сквозная, мрачная и неприятная лестница, и развязный половой в грязном фраке, и общая зала с пыльным восковым букетом цветов, украшающим
стол, и грязь, пыль и неряшество везде, и вместе какая-то новая современно железнодорожная самодовольная озабоченность этой гостиницы — произвели на Левиных после их молодой жизни самое тяжелое чувство, в особенности тем, что фальшивое впечатление, производимое гостиницей, никак не мирилось с тем, что ожидало их.
Обед стоял на
столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла. Дом
уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще теплый на солнце вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и кучер, очевидно недовольный, — все были противны ей и раздражали ее своими словами и движениями.