Неточные совпадения
В
то время он и
сам еще не верил этим мечтам своим и только раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью.
Он беспрерывно взглядывал на чиновника, конечно, и потому еще, что и
сам тот упорно смотрел на него, и видно было, что
тому очень хотелось начать разговор.
— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного.
Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме
того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы
тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый
сам готов оскорблять себя.
И хотя я и
сам понимаю, что когда она и вихры мои дерет,
то дерет их не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она хотя один раз…
Пробовал я с ней, года четыре
тому, географию и всемирную историю проходить; но как я
сам был некрепок, да и приличных к
тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек,
то тем и кончилось все обучение.
Ибо и хозяйка, Амалия Федоровна,
того допустить не хотела (а
сама же прежде Дарье Францовне способствовала), да и господин Лебезятников… гм…
И в продолжение всего
того райского дня моей жизни и всего
того вечера я и
сам в мечтаниях летучих препровождал: и,
то есть, как я это все устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья в лоно семьи возвращу…
А ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня и
сама обанкрутится, потому
тот же риск, охота по красному зверю… золотопромышленность… вот они все, стало быть, и на бобах завтра без моих-то денег…
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая
самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до
того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Настасья так и покатилась со смеху. Она была из смешливых, и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом, до
тех пор, что
самой тошно уж становилось.
И что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя
самой любит»; уж не угрызения ли совести ее
самое втайне мучат, за
то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
Мало
того, свою собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя
самих успокоим, убедим себя, что так надо, действительно надо для доброй цели.
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в
том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг
сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.
«После
того, — вскрикнул он, срываясь со скамейки, — да разве
то будет? Неужели в
самом деле будет?»
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до
того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же
самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из
тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по
самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по
самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке.
Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в
то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести
самое решительное и
самое окончательное действие на всю судьбу его?
Конечно, все это были
самые обыкновенные и
самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие
темы, молодые разговоры и мысли.
Он думал о главном, а мелочи отлагал до
тех пор, когда
сам во всем убедится.
Даже недавнюю пробусвою (
то есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал было сделать, но далеко не взаправду, а так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!» — и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на
самого себя.
А между
тем, казалось бы, весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и
сам в себе он уже не находил сознательных возражений.
Он пришел мало-помалу к многообразным и любопытным заключениям, и, по его мнению, главнейшая причина заключается не столько в материальной невозможности скрыть преступление, как в
самом преступнике;
сам же преступник, и почти всякий, в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив
того, детским феноменальным легкомыслием, и именно в
тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность.
По убеждению его выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в
том же виде в
самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят, так же как проходит всякая болезнь.
Поровнявшись с хозяйкиною кухней, как и всегда отворенною настежь, он осторожно покосился в нее глазами, чтоб оглядеть предварительно: нет ли там, в отсутствие Настасьи,
самой хозяйки, а если нет,
то хорошо ли заперты двери в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда не выглянула, когда он за топором войдет?
«Так, верно,
те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он
сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
Мало
того, даже, как нарочно, в это
самое мгновение только что перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его все время, как он проходил подворотню, и чуть только воз успел выехать из ворот во двор, он мигом проскользнул направо.
И до
того эта несчастная Лизавета была проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла защитить себе лицо, хотя это был
самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор был прямо поднят над ее лицом.
И если бы в
ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой,
то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы
сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к
тому, что он сделал.
Крик закончился взвизгом; последние звуки послышались уже на дворе; все затихло. Но в
то же
самое мгновение несколько человек, громко и часто говоривших, стали шумно подниматься на лестницу. Их было трое или четверо. Он расслышал звонкий голос молодого. «Они!»
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя
тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с
самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с
самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное дело, — ему вдруг стало
самому решительно все равно до чьего бы
то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту.
И, наконец, студента Пестрякова видели у
самых ворот оба дворника и мещанка, в
самую ту минуту, как он входил: он шел с тремя приятелями и расстался с ними у
самых ворот и о жительстве у дворников расспрашивал, еще при приятелях.
— В
том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы не Кох сдурил, не отправился
сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину
сам пришел! Опять
та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно:
сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после
того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
Тот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и
сам ему отпер. Месяца четыре, как они не видались. Разумихин сидел у себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о
том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы
то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя
самого, только что переступил порог Разумихина.
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее,
то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я
сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Когда он ходил в университет,
то обыкновенно, — чаще всего, возвращаясь домой, — случалось ему, может быть, раз сто, останавливаться именно на этом же
самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению.
Уж одно
то показалось ему дико и чудно, что он на
том же
самом месте остановился, как прежде, как будто и действительно вообразил, что может о
том же
самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними
темами и картинами интересоваться, какими интересовался… еще так недавно.
В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние
темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он
сам, и всё, всё…
— Оставь, я
сам… — проговорил
тот, взял перо и расписался в книге. Артельщик выложил деньги и удалился.
Тем временем Разумихин пересел к нему на диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою рукой его голову, несмотря на
то, что он и
сам бы мог приподняться, а правою поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее, чтоб он не обжегся.
— Скверно, брат,
то, что ты с
самого начала не сумел взяться за дело.
К
тому же ты
сам уверял, что мамаша заплатит…
Хотел было я ему, как узнал это все, так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на
ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это дело все прекратить, в
самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
Нынче летний сезон, я и покупку летнюю сделал, потому к осени сезон и без
того более теплой материи потребует, так придется ж бросать…
тем более что все это тогда уж успеет
само разрушиться, если не от усилившейся роскоши, так от внутренних неустройств.
Ну, слушай историю: ровно на третий день после убийства, поутру, когда они там нянчились еще с Кохом да Пестряковым, — хотя
те каждый свой шаг доказали: очевидность кричит! — объявляется вдруг
самый неожиданный факт.
Ну, конечно, бабушкин сон рассказывает, врет, как лошадь, потому я этого Душкина знаю,
сам он закладчик и краденое прячет, и тридцатирублевую вещь не для
того, чтоб «преставить», у Миколая подтибрил.