Неточные совпадения
— Ваша воля. —
И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их
и до
того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что идти больше некуда
и что он еще
и за
другим пришел.
Раскольников не привык к толпе
и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое,
и вместе с
тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей
и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в
другом мире, хотя бы в каком бы
то ни было,
и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Платьев-то нет у ней никаких…
то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась,
и не
то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем
другая особа выходит,
и помолодела
и похорошела.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову
и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на
другой же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню,
и вот-с, глядите на меня, все!
Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны
друг с дружкой в
тот день
и в
ту ночь
и во все последующее время?
Все ли слова между ними были прямо произнесены или обе поняли, что у
той и у
другой одно в сердце
и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться.
«Двадцать копеек мои унес, — злобно проговорил Раскольников, оставшись один. — Ну пусть
и с
того тоже возьмет, да
и отпустит с ним девочку,
тем и кончится…
И чего я ввязался тут помогать? Ну мне ль помогать? Имею ль я право помогать? Да пусть их переглотают
друг друга живьем, — мне-то чего?
И как я смел отдать эти двадцать копеек. Разве они мои?»
Раз как-то, месяца два
тому назад, они было встретились на улице, но Раскольников отвернулся
и даже перешел на
другую сторону, чтобы
тот его не заметил.
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но — не теперь… Я к нему… на
другой день после
того пойду, когда уже
то будет кончено
и когда все по-новому пойдет…»
Конечно, все это были самые обыкновенные
и самые частые, не раз уже слышанные им, в
других только формах
и на
другие темы, молодые разговоры
и мысли.
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо было
и торопиться,
и в
то же время сделать крюк: подойти к дому в обход, с
другой стороны…
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше,
тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу
и что тут приметнее,
и хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на
то, что чуть не падал, он все-таки сделал крюку
и пришел домой с
другой совсем стороны.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (
и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к
другому столу
и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда
и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель,
то бишь студент, бывший
то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!
Напротив, теперь если бы вдруг комната наполнилась не квартальными, а первейшими
друзьями его,
то и тогда, кажется, не нашлось бы для них у него ни одного человеческого слова, до
того вдруг опустело его сердце.
Когда он очнулся,
то увидал, что сидит на стуле, что его поддерживает справа какой-то человек, что слева стоит
другой человек с желтым стаканом, наполненным желтою водою,
и что Никодим Фомич стоит перед ним
и пристально глядит на него; он встал со стула.
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять
та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после
того на
другой день пойду, ну что ж,
и пойду! Будто уж я
и не могу теперь зайти…»
Заметь себе, Родя, из ихней конторы уж второй раз приходят; только прежде не этот приходил, а
другой,
и мы с
тем объяснялись.
Больше я его на
том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль
то есть, — потому-де думал, что не мне, так
другому заложит; все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я
и преставлю».
И бегу, этта, я за ним, а сам кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить — набежал я с размаху на дворника
и на господ, а сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за
то меня обругал, а
другой дворник тоже обругал,
и дворникова баба вышла, тоже нас обругала,
и господин один в подворотню входил, с дамою,
и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил
и повалил
и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил
и стал тузить, а делали мы
то не по злобе, а по всей
то есь любови, играючи.
Слушай внимательно:
и дворник,
и Кох,
и Пестряков,
и другой дворник,
и жена первого дворника,
и мещанка, что о
ту пору у ней в дворницкой сидела,
и надворный советник Крюков, который в эту самую минуту с извозчика встал
и в подворотню входил об руку с дамою, — все,
то есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к земле, лежал на нем
и его тузил, а
тот ему в волосы вцепился
и тоже тузил.
Если же
и было что-нибудь в этой довольно красивой
и солидной физиономии действительно неприятное
и отталкивающее,
то происходило уж от
других причин.
— Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как
и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма
и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую,
то есть будущую нашу квартиру, — оборотился он к Раскольникову, —
и теперь ее отделывают; а покамест
и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего молодого
друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне
и дом Бакалеева указал…
Тут
и трех много будет, да
и то чтобы
друг в
друге каждый пуще себя самого был уверен!
Раскольников встал
и пошел в
другую комнату, где прежде стояли укладка, постель
и комод; комната показалась ему ужасно маленькою без мебели. Обои были все
те же; в углу на обоях резко обозначено было место, где стоял киот с образами. Он поглядел
и воротился на свое окошко. Старший работник искоса приглядывался.
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а
то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь,
и я
то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в
другой, да в третий, да
и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так
и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот
и беда.
Кашель задушил ее, но острастка пригодилась. Катерины Ивановны, очевидно, даже побаивались; жильцы, один за
другим, протеснились обратно к двери с
тем странным внутренним ощущением довольства, которое всегда замечается, даже в самых близких людях, при внезапном несчастии с их ближним,
и от которого не избавлен ни один человек, без исключения, несмотря даже на самое искреннее чувство сожаления
и участия.
— О, как же, умеем! Давно уже; я как уж большая,
то молюсь сама про себя, а Коля с Лидочкой вместе с мамашей вслух; сперва «Богородицу» прочитают, а потом еще одну молитву: «Боже, спаси
и благослови сестрицу Соню», а потом еще: «Боже, прости
и благослови нашего
другого папашу», потому что наш старший папаша уже умер, а этот ведь нам
другой, а мы
и об
том тоже молимся.
— Слушай, Разумихин, — заговорил Раскольников, — я тебе хочу сказать прямо: я сейчас у мертвого был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал…
и, кроме
того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я
и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще
другое одно существо…. с огненным пером… а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня… сейчас ведь
и лестница…
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных
и горячих утешений, обращенных к матери
и сестре, взял их обеих за руки
и минуты две молча всматривался
то в
ту,
то в
другую. Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в
то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.
Но, несмотря на
ту же тревогу, Авдотья Романовна хоть
и не пугливого была характера, но с изумлением
и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды
друга своего брата,
и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него
и утащить за собою свою мать.
В
то же время он ясно сознавал, что мечта, загоревшаяся в голове его, в высшей степени неосуществима, — до
того неосуществима, что ему даже стало стыдно ее,
и он поскорей перешел к
другим, более насущным заботам
и недоумениям, оставшимся ему в наследство после «растреклятого вчерашнего дня».
И, однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного.
Другого платья у него не было, а если б
и было, он, быть может,
и не надел бы его, — «так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником
и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства
других,
тем более что
те,
другие, сами в нем нуждаются
и сами зовут к себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье же было на нем всегда сносное; на этот счет он был особенно чистоплотен.
— Бог меня прости, а я таки порадовалась тогда ее смерти, хоть
и не знаю, кто из них один
другого погубил бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками
и беспрерывными взглядываниями на Дуню, что было
той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей
и Лужиным.
— О будущем муже вашей дочери я
и не могу быть
другого мнения, — твердо
и с жаром отвечал Разумихин, —
и не из одной пошлой вежливости это говорю, а потому… потому… ну хоть по
тому одному, что Авдотья Романовна сама, добровольно, удостоила выбрать этого человека.
— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты, Дуня! — заговорила в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим
друг другу…
и так была счастлива, что
и дороги не видала! Да что я! Я
и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж
тем только счастлива, что тебя вижу, Родя…
Неуклюж немного,
то есть он человек
и светский, но я в
другом отношении говорю неуклюж.
— Да… да…
то есть тьфу, нет!.. Ну, да все, что я говорил (
и про
другое тут же), это все было вздор
и с похмелья.
Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на
другом конце
и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с
тем усиленным
и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит
и смущает с первого раза, особенно по незнакомству,
и особенно если
то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием.
Разумихин, поместившись напротив, за
тем же столом, горячо
и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя глаза с
того на
другого и обратно, что уже выходило немного из мерки.
Раскольников бросился вслед за мещанином
и тотчас же увидел его идущего по
другой стороне улицы, прежним ровным
и неспешным шагом, уткнув глаза в землю
и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади; наконец поравнялся с ним
и заглянул ему сбоку в лицо.
Тот тотчас же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза,
и так шли они с минуту, один подле
другого и не говоря ни слова.
То есть не подумайте, чтоб я опасался чего-нибудь там этакого: все это произведено было в совершенном порядке
и в полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию, происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть не бутылкой вина, да
и ничего
другого и обнаружить оно не могло…
Ну, а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас
и начинает сказываться возможность
другого мира,
и чем больше болен,
тем и соприкосновений с
другим миром больше, так что, когда умрет совсем человек,
то прямо
и перейдет в
другой мир».
— Нет, вы вот что сообразите, — закричал он, — назад
тому полчаса мы
друг друга еще
и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили
и эвона в какую литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды?
Здесь жила, да
и теперь, кажется, проживает некоторая Ресслих, иностранка
и сверх
того мелкая процентщица, занимающаяся
и другими делами.
Об издательской-то деятельности
и мечтал Разумихин, уже два года работавший на
других и недурно знавший три европейские языка, несмотря на
то, что дней шесть назад сказал было Раскольникову, что в немецком «швах», с целью уговорить его взять на себя половину переводной работы
и три рубля задатку:
и он тогда соврал,
и Раскольников знал, что он врет.
— Да-с… Он заикается
и хром тоже.
И жена тоже… Не
то что заикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший дворовый человек. А детей семь человек…
и только старший один заикается, а
другие просто больные… а не заикаются… А вы откуда про них знаете? — прибавила она с некоторым удивлением.
Когда на
другое утро, ровно в одиннадцать часов, Раскольников вошел в дом — й части, в отделение пристава следственных дел,
и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу,
то он даже удивился
тому, как долго не принимали его: прошло по крайней мере десять минут, пока его позвали.
— Что? Бумажка? Так, так… не беспокойтесь, так точно-с, — проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович
и, уже проговорив это, взял бумагу
и просмотрел ее. — Да, точно так-с. Больше ничего
и не надо, — подтвердил он
тою же скороговоркой
и положил бумагу на стол. Потом, через минуту, уже говоря о
другом, взял ее опять со стола
и переложил к себе на бюро.
— Я, знаете, человек холостой, этак несветский
и неизвестный,
и к
тому же законченный человек, закоченелый человек-с, в семя пошел
и…
и…
и заметили ль вы, Родион Романович, что у нас,
то есть у нас в России-с,
и всего более в наших петербургских кружках, если два умные человека, не слишком еще между собою знакомые, но, так сказать, взаимно
друг друга уважающие, вот как мы теперь с вами-с, сойдутся вместе,
то целых полчаса никак не могут найти
темы для разговора, — коченеют
друг перед
другом, сидят
и взаимно конфузятся.
Нет-с, а так, в виде факта, примерчик осмелюсь представить, — так вот считай я, например,
того,
другого, третьего за преступника, ну зачем, спрошу, буду я его раньше срока беспокоить, хотя бы я
и улики против него имел-с?