Неточные совпадения
«И
тогда, стало быть, так же будет солнце светить!..» —
как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение.
И видел я
тогда, молодой человек, видел я,
как затем Катерина Ивановна, так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, — так и сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы, бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и
как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что
тогда было…
Ведь вам уже двадцатый год был
тогда,
как последний-то раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял.
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и
тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла,
как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
Дверь,
как и
тогда, отворилась на крошечную щелочку, и опять два вострые и недоверчивые взгляда уставились на него из темноты. Тут Раскольников потерялся и сделал было важную ошибку.
Ключи он тотчас же вынул; все,
как и
тогда, были в одной связке, на одном стальном обручке.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и
тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и
как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями,
как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и
тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в
каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история,
как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
Он пошел к печке, отворил ее и начал шарить в золе: кусочки бахромы от панталон и лоскутья разорванного кармана так и валялись,
как он их
тогда бросил, стало быть никто не смотрел!
— „А где, говорю,
тогда серьги взял?“ — „А на панели нашел“, — и говорит он это так,
как будто бы неподобно и не глядя.
— Это я знаю, что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались
тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж
как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его
как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно так же,
как оставил
тогда, даже, может быть, трупы на тех же местах на полу. А теперь: голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и сел на подоконник.
— То есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и
как это тебя раздражило
тогда и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только черт его знает, у него какая-то есть своя идея… Я тебе говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…
— Что мне теперь делать, Дмитрий Прокофьич? — заговорила Пульхерия Александровна, чуть не плача. — Ну
как я предложу Роде не приходить? Он так настойчиво требовал вчера отказа Петру Петровичу, а тут и его самого велят не принимать! Да он нарочно придет,
как узнает, и… что
тогда будет?
— Да, да, вы совершенно правы… вот я поскорей поступлю в университет, и
тогда все пойдет…
как по маслу…
— Представь себе, скоропостижно! — заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, — и
как раз в то самое время,
как я тебе письмо
тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее ужасно избил!
— А я об вас еще от покойника
тогда же слышала… Только не знала
тогда еще вашей фамилии, да и он сам не знал… А теперь пришла… и
как узнала вчера вашу фамилию… то и спросила сегодня: тут господин Раскольников где живет?.. И не знала, что вы тоже от жильцов живете… Прощайте-с… Я Катерине Ивановне…
— Да
как же мог ты выйти, коли не в бреду? — разгорячился вдруг Разумихин. — Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли в тебе
тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо тебе говорю!
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он
тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И
как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «
Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне
тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Мне ваш отец все
тогда рассказал. Он мне все про вас рассказал… И про то,
как вы в шесть часов пошли, а в девятом назад пришли, и про то,
как Катерина Ивановна у вашей постели на коленях стояла.
—
Как не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы?
Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать,
как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился.
Тогда иудеи говорили: смотри,
как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»
—
Как же ты, ну,
как же ты с лестницы-то
тогда сбежал? Ведь дворники вас обоих встретили?
— Это я для отводу…
тогда… бежал с Митькой, —
как бы заторопясь и заранее приготовившись, ответил Николай.
— Обидно стало.
Как вы изволили
тогда приходить, может, во хмелю, и дворников в квартал звали, и про кровь спрашивали, обидно мне стало, что втуне оставили и за пьяного вас почли. И так обидно, что сна решился. А запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали…
— А вы всё об этом, об этих проклятых «потребностях»! — вскричал он с ненавистью, — тьфу,
как я злюсь и досадую, что, излагая систему, упомянул вам
тогда преждевременно об этих проклятых потребностях!
Когда же рога ставятся открыто,
как в гражданском браке,
тогда уже их не существует, они немыслимы и теряют даже название рогов.
И хоть я и далеко стоял, но я все, все видел, и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, — это вы правду говорите, — но я, по особому случаю, знал наверно, что это именно сторублевый билет, потому что, когда вы стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, — я видел сам, — вы
тогда же взяли со стола сторублевый билет (это я видел, потому что я
тогда близко стоял, и так
как у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и не забыл, что у вас в руках билет).
Я до того не ошибаюсь, мерзкий, преступный вы человек, что именно помню,
как по этому поводу мне тотчас же
тогда в голову вопрос пришел, именно в то время,
как я вас благодарил и руку вам жал.
Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней
тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь
как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся заплакать.
— Ате деньги… я, впрочем, даже и не знаю, были ли там и деньги-то, — прибавил он тихо и
как бы в раздумье, — я снял у ней
тогда кошелек с шеи, замшевый… полный, тугой такой кошелек… да я не посмотрел на него; не успел, должно быть… Ну, а вещи, какие-то все запонки да цепочки, — я все эти вещи и кошелек на чужом одном дворе, на В — м проспекте под камень схоронил, на другое же утро… Все там и теперь лежит…
Я
тогда,
как паук, к себе в угол забился.
Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать
тогда, и поскорей узнать, вошь ли я,
как все, или человек?
— Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня
тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь,
как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я
тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!
— Да ведь
как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать,
как я
тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу,
как я шел… Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я… Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, — вскричал он вдруг в судорожной тоске, — оставь меня!
— Да, да, лучше, лучше, — подхватила она с увлечением, —
как пойдешь на страдание,
тогда и наденешь. Придешь ко мне, я надену на тебя, помолимся и пойдем.
Но
как я-то, я-то
тогда влопался!
Эта болезнь его
тогда, его странные все такие поступки, даже и прежде, прежде, еще в университете,
какой он был всегда мрачный, угрюмый…
Мысль
тогда у меня пронеслась, так одна, быстро,
как молния; крепко уж, видите ли, убежден я был
тогда, Родион Романыч.
— Рассказывать все по порядку,
как это вдруг
тогда началось, вряд ли нужно, — продолжал Порфирий Петрович, — я думаю, даже и лишнее.
Я
тогда поглумился, а теперь вам скажу, что ужасно люблю вообще, то есть,
как любитель, эту первую, юную, горячую пробу пера.
Статейку вашу я прочел, да и отложил, и…
как отложил ее
тогда, да и подумал: «Ну, с этим человеком так не пройдет!» Ну, так
как же, скажите теперь, после такого предыдущего не увлечься было последующим!
Смех-то, смех-то ваш,
как вошли
тогда, помните, ведь вот точно сквозь стекло я все
тогда угадал, а не жди я вас таким особенным образом, и в смехе вашем ничего бы не заметил.
А
как начали мы
тогда эту вашу статью перебирать,
как стали вы излагать — так вот каждое-то слово ваше вдвойне принимаешь, точно другое под ним сидит!
«Нет, думаю, мне бы уж лучше черточку!..» Да
как услышал
тогда про эти колокольчики, так весь даже так и замер, даже дрожь прохватила.
Тысячу бы рублей в ту минуту я дал, своих собственных, чтобы только на вас в свои глаза посмотреть:
как вы
тогда сто шагов с мещанинишкой рядом шли, после того
как он вам «убийцу» в глаза сказал, и ничего у него, целых сто шагов, спросить не посмели!..
Ведь и вас кто-то
как будто подталкивал, ей-богу, а если бы не развел нас Миколка, то… а Миколку-то
тогда помните?