Неточные совпадения
Дело ясное: для себя, для комфорта своего, даже для спасения себя от
смерти, себя не продаст,
а для другого вот и продает!
Понимаете ли вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота,
а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет,
а там просто-запросто о голодной
смерти дело идет!
Ну, да все это вздор,
а только она, видя, что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и что по
смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась;
а так как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к
смерти, за час до
смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, —
а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
— Вы думаете, — с жаром продолжала Пульхерия Александровна, — его бы остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя
смерть, может быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия.
А неужели он, неужели ж он нас не любит?
— Бог меня прости,
а я таки порадовалась тогда ее
смерти, хоть и не знаю, кто из них один другого погубил бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками и беспрерывными взглядываниями на Дуню, что было той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей и Лужиным.
«Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин,кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по
смерти, ставят кумиры, —
а стало быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело,
а бронза!»
— Я не знаю этого, — сухо ответила Дуня, — я слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили, «зачитался», и что удавился он более от насмешек,
а не от побой господина Свидригайлова.
А он при мне хорошо обходился с людьми, и люди его даже любили, хотя и действительно тоже винили его в
смерти Филиппа.
—
А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя.
А если бы вы все-то видели, о господи!
А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его
смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было больно!
—
А? Так это насилие! — вскричала Дуня, побледнела как
смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и стоял против нее на другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.
— Ну, вот и ты! — начала она, запинаясь от радости. — Не сердись на меня, Родя, что я тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь,
а не плачу. Ты думаешь, я плачу? Нет, это я радуюсь,
а уж у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у меня со
смерти твоего отца, от всего плачу. Садись, голубчик, устал, должно быть, вижу. Ах, как ты испачкался.
Неточные совпадения
Хлестаков. Очень благодарен.
А я, признаюсь,
смерть не люблю отказывать себе в дороге, да и к чему? Не так ли?
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности,
а больше из любопытства:
смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи…
а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
—
А потому терпели мы, // Что мы — богатыри. // В том богатырство русское. // Ты думаешь, Матренушка, // Мужик — не богатырь? // И жизнь его не ратная, // И
смерть ему не писана // В бою —
а богатырь! // Цепями руки кручены, // Железом ноги кованы, // Спина… леса дремучие // Прошли по ней — сломалися. //
А грудь? Илья-пророк // По ней гремит — катается // На колеснице огненной… // Все терпит богатырь!
—
А что? запишешь в книжечку? // Пожалуй, нужды нет! // Пиши: «В деревне Басове // Яким Нагой живет, // Он до
смерти работает, // До полусмерти пьет!..»
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, //
А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, //
А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как
смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»