Неточные совпадения
Мы принимали присягу после 19 февраля.
Смерть Николая никого из нас не огорчила, но и никакого ликования я что-то не припомню. Надежд на новые порядки тоже не являлось и тогда, когда мы вернулись с вакаций. И в наших мечтах о Дерпте нас манили не более свободная в политическом смысле жизнь, даже не буршикозные вольности,
а возможность учиться не как школьникам,
а как настоящим питомцам науки.
Только что сошел в преждевременную могилу
А.Е.Мартынов, и заменить его было слишком трудно: такие дарования родятся один — два на целое столетие.
Смерть его была тем прискорбнее, что он только что со второй половины 50-х годов стал во весь рост и создал несколько сильных, уже драматических лиц в пьесах Чернышева, в драме По-техина «Чужое добро впрок не идет» и, наконец, явился Тихоном Кабановым в «Грозе».
Его ближайший сверстник и соперник по месту, занимаемому в труппе и в симпатиях публики, В.В.Самойлов, как раз ко времени
смерти Мартынова и к 60-м годам окончательно перешел на серьезный репертуар и стал"посягать"даже на создание таких лиц, как Шейлок и король Лир.
А еще за четыре года до того я, проезжая Петербургом (из Дерпта), видел его в водевиле"Анютины глазки и барская спесь", где он играл роль русского"пейзана"в тогдашнем вкусе и пел куплеты.
Переписка
А.Н., появившаяся после
смерти актера Бурдина, бывшего его постоянным ходатаем, показала достаточно, как создатель нашего бытового репертуара нуждался в заработке;
а ставил он обыкновенно по одной пьесе в сезон на обоих императорских театрах.
Но все это не могло поколебать той самооценки, какой он неизменно держался, и в самые тяжелые для него годы. Реванш свой он получил только перед
смертью, когда реформа императорских театров при директоре И.
А.Всеволожском выдвинула на первый план самых заслуженных драматургов — его и Потехина,
а при восстановлении самостоятельной дирекции в Москве Островский взял на себя художественное заведование московским Малым театром.
И он ведь не остался узким западником,
а, вызывая в иностранной публике до
смерти своей всего больше сочувствия и понимания, выработал свой стиль, свое настроение и как оперный композитор и как симфонист.
Но влияние может быть и скрытое. Тургенев незадолго до
смерти писал (кажется, П.И.Вейнбергу), что он никогда не любил Бальзака и почти совсем не читал его.
А ведь это не помешало ему быть реальным писателем, действовать в области того романа, которому Бальзак еще с 30-х годов дал такое развитие.
Кроме денежных средств, важно было и то, с какими силами собрался я поднимать старый журнал, который и под редакцией таких известных писателей, как Дружинин и Писемский, не привлекал к себе большой публики. Дружинин был известный критик,
а Писемский — крупный беллетрист. За время их редакторства в журнале были напечатаны, кроме их статей, повестей и рассказов, и такие вещи, как «Три
смерти» Толстого, «Первая любовь» Тургенева, сцены Щедрина и «Горькая судьбина» Писемского.
К тем годам, когда мы с ним были членами петербургского Шекспировского кружка (конец 80-х и начало 90-х годов), Урусов уже был фанатическим поклонником Бодлера,
а потом Флобера и до
смерти своей оставался все таким же"флоберистом".
Первой молодой силой"Современника"считался ведь Помяловский;
а с ним я вступил в личное знакомство и привлекал его к сотрудничеству. Он положительно обещал мне повесть и взял аванс, который был мне после его скорой
смерти возвращен его товарищем и приятелем Благовещенским.
А в городе, в литературном мире, в театре
смерть Григорьева прошла очень холодно. И в театре его не любили за критику игры актеров. Любил его только П.Васильев, бывший на похоронах. Из актрис одна только Владимирова (о которой он говорил сочувственно за одну ее роль), не зная его лично, приехала в церковь проститься с ним.
Тургенев (уже после
смерти Герцена) как-то вспоминал о том времени, когда он посещал
А.И. в Лондоне.
У Герцена была такая же привычка прохаживаться насчет Тургенева, как у другого его приятеля, Григоровича, который и до
смерти, и после
смерти Тургенева был неистощим в анекдотах и юмористических определениях натуры и характера Ивана Сергеевича. Но с Григоровичем можно было и до
смерти сохранять внешнее приятельство,
а с такой личностью, как Герцен, принципиальнаярознь должна была рано или поздно всплыть наверх, что и случилось.
Если б можно было для нас, бывавших у
А.И., предвидеть, что
смерть похитит его через какие-нибудь несколько недель, я первый стал бы чаще наводить его на целый ряд тем, где он развернулся бы"вовсю"и дал возможность воочию чувствовать его удельный вес как человека, писателя, мыслителя, политического деятеля.
Как я замечал и выше, вы (хотя я, например, был уже в конце 60-х годов мужчиной тридцати лет) всегда чувствовали между собою и Тургеневым какую-то перегородку, и не потому, чтобы он вас так поражал глубиной своего ума и знаний,
а потому, что он не жил так запросами своей эпохи, как Герцен, даже и за два месяца до своей
смерти.
От этого я вдвойне пострадал. Краевский так обиделся, что до самой
смерти своей приказывал обо мне ничего не говорить, что мне сообщил покойный В.В.Чуйко, писавший там рецензии.
А у Корша я продержался не больше двух-трех месяцев, и меня отблагодарили за мою верную службу газете увольнением, как чиновники говорят,"по третьему пункту".
От нее я узнал подробности о болезни и
смерти бедного
А.И.Бенни, взятого в плен папскими солдатами. Она ухаживала за ним в римском госпитале, где он и скончался.
Огарева видел я всего раз в жизни, и не в Лондоне или в Париже,
а в Женеве, несколько месяцев после
смерти Герцена, во время Франко-прусской войны. Он не приезжал в Париж в те месяцы, когда там жил Герцен с семьей,
а оставался все время в Женеве, где и
А. И. жил прежде домом по переезде своем из Англии.
И вот жизнь привела меня к встрече с Огаревым именно в Женеве, проездом (как корреспондент) с театра войны в юго-восточную Францию, где французские войска еще держались. И я завернул в Женеву, главным образом вот почему: туда после
смерти Герцена перебралась его подруга Огарева со своей дочерью Лизой,
а Лиза в Париже сделалась моей юной приятельницей; я занимался с нею русским языком, и мы вели обширные разговоры и после уроков, и по вечерам, и за обедом в ресторанах, куда Герцен всегда брал ее с собой.
Неточные совпадения
Хлестаков. Очень благодарен.
А я, признаюсь,
смерть не люблю отказывать себе в дороге, да и к чему? Не так ли?
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности,
а больше из любопытства:
смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи…
а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
—
А потому терпели мы, // Что мы — богатыри. // В том богатырство русское. // Ты думаешь, Матренушка, // Мужик — не богатырь? // И жизнь его не ратная, // И
смерть ему не писана // В бою —
а богатырь! // Цепями руки кручены, // Железом ноги кованы, // Спина… леса дремучие // Прошли по ней — сломалися. //
А грудь? Илья-пророк // По ней гремит — катается // На колеснице огненной… // Все терпит богатырь!
—
А что? запишешь в книжечку? // Пожалуй, нужды нет! // Пиши: «В деревне Басове // Яким Нагой живет, // Он до
смерти работает, // До полусмерти пьет!..»
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, //
А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, //
А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как
смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»