Неточные совпадения
Пусть побьет, душу отведет…
оно лучше…
— Это
пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что
они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что
их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь
их логика.
Больше я
его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес
ему билетик — рубль то есть, — потому-де думал, что не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а
пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
Пусть и
он потешится — ничего,
пусть!..
— Я останусь при
нем! — вскричал Разумихин, — ни на минуту
его не покину, и к черту там всех моих,
пусть на стены лезут! Там у меня дядя президентом.
— Слышишь, сестра, — повторил
он вслед, собрав последние усилия, — я не в бреду; этот брак — подлость.
Пусть я подлец, а ты не должна… один кто-нибудь… а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду. Или я, или Лужин! Ступайте…
Вымылся
он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «
Пусть так и остается! Ну как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же на свете!
— Вот что, Дуня, — начал
он серьезно и сухо, — я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступаюсь. Или я, или Лужин.
Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.
— Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, —
он куда-то по делу спешил;
пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у
него душно… а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…
— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения.
Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил
он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.
— Черт возьми! пойду сам к Порфирию! И уж прижму ж я
его, по-родственному;
пусть выложит мне все до корней. А уж Заметова…
— А насчет этих клубов, Дюссотов, [Дюссо (Dussot) — владелец известного в Петербурге ресторана.] пуантов этих ваших или, пожалуй, вот еще прогрессу — ну, это
пусть будет без нас, — продолжал
он, не заметив опять вопроса. — Да и охота шулером-то быть?
обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо
его обвязано было платком. Иисус говорит
им: развяжите
его;
пусть идет.
— Кого хотите!
Пусть кто хочет, тот и обыскивает! — кричала Катерина Ивановна, — Соня, вывороти
им карманы! Вот, вот! Смотри, изверг, вот пустой, здесь платок лежал, карман пустой, видишь! Вот другой карман, вот, вот! Видишь! Видишь!
— Ну, ей-богу же, нет! — хохоча, отвечал Свидригайлов, — а впрочем, не спорю,
пусть и фанфарон; но ведь почему же и не пофанфаронить, когда
оно безобидно.
Он малый, говорят, рассудительный (что и фамилия
его показывает, семинарист, должно быть), ну так
пусть и бережет вашу сестру.
— Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до сей поры сильным, то
пусть же я и стыда теперь не убоюсь, — сказал
он, забегая наперед. — Это гордость, Дуня?
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот.
Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».