Неточные совпадения
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно
было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю о себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он
продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
— Себя, конечно. Себя, по завету древних мудрецов, — отвечал Макаров. — Что значит — изучать народ? Песни записывать? Девки
поют постыднейшую ерунду. Старики вспоминают какие-то панихиды. Нет, брат, и без песен не весело, — заключал он и, разглаживая пальцами измятую папиросу, которая казалась набитой пылью,
продолжал...
— Но
есть еще категория людей, которых я боюсь, —
продолжал он звонко и напористо.
— И
пьет. Вообще тут многие живут в тревожном настроении, перелом души! —
продолжал Дмитрий все с радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
Выпив остывший чай, он
продолжал тише...
— От этого ее не могли отучить в школе. Ты думаешь — злословлю? Завидую? Нет, Клим, это не то! —
продолжала она, вздохнув. — Я думаю, что
есть красота, которая не возбуждает… грубых мыслей, —
есть?
Сын растерянно гладил руку матери и молчал, не находя слов утешения,
продолжая думать, что напрасно она говорит все это. А она действительно истерически посмеивалась, и шепот ее
был так жутко сух, как будто кожа тела ее трещала и рвалась.
Уже темнело, когда пришли Туробоев, Лютов и сели на террасе,
продолжая беседу, видимо, начатую давно. Самгин лежал и слушал перебой двух голосов.
Было странно слышать, что Лютов говорит без выкриков и визгов, характерных для него, а Туробоев — без иронии. Позванивали чайные ложки о стекло, горячо шипела вода, изливаясь из крана самовара, и это напомнило Климу детство, зимние вечера, когда, бывало, он засыпал пред чаем и его будил именно этот звон металла о стекло.
Климу
было неприятно услышать, что Туробоев назвал догадку Макарова остроумной. Теперь оба они шагали по террасе, и Макаров
продолжал, еще более понизив голос, крутя пуговицу, взмахивая рукой...
— Если ты о Семене, так это — неверно, —
продолжала она. — Он — свободен. В нем
есть что-то… крылатое.
«Может
быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я — не романтик, —
продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она не оценила моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она
будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
— Красные рубахи — точно раны, — пробормотал Макаров и зевнул воющим звуком. — Должно
быть, наврали, никаких событий нет, —
продолжал он, помолчав. — Скучно смотреть на концентрированную глупость.
Сделав паузу, должно
быть, для того, чтоб люди вдумались в значительность сказанного им, мельник пошаркал по полу короткими ножками и
продолжал...
— Мне вот кажется, что счастливые люди — это не молодые, а — пьяные, —
продолжала она шептать. — Вы все не понимали Диомидова, думая, что он безумен, а он сказал удивительно: «Может
быть, бог выдуман, но церкви —
есть, а надо, чтобы
были только бог и человек, каменных церквей не надо. Существующее — стесняет», — сказал он.
Но она, не слушая его,
продолжала таким тоном, как будто ей
было тридцать лет...
Он и за чаем, — чай
был действительно необыкновенного вкуса и аромата, — он, и смакуя чай,
продолжал говорить о старине, о прошлом города, о губернаторах его, архиереях, прокурорах.
— Отличаясь малой воспитанностью и резкостью характера, допустил он единожды такую шутку, не выгодную для себя. Пригласил владыку Макария на обед и, предлагая ему кабанью голову, сказал: «Примите, ядите, ваше преосвященство!» А владыка, не
будь плох, и говорит: «
Продолжайте, ваше превосходительство!»
— Я, разумеется, не против критики, —
продолжал он голосом, еще более окрепшим. — Критики у нас всегда
были, и какие! Котошихин, например, князь Курбский, даже Екатерина Великая критикой не брезговала.
Анекдотец оказался пресным и
был рассказан тоном снисхождения к женской слабости, а затем Козлов
продолжал, все более напористо и поучительно...
— Беспутнейший человек этот Пуаре, —
продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова
было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я даю ему уроки немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
— Пригласил вас, чтоб лично вручить бумаги ваши, — он постучал тупым пальцем по стопке бумаг, но не подвинул ее Самгину,
продолжая все так же: — Кое-что прочитал и без комплиментов скажу — оч-чень интересно! Зрелые мысли, например: о необходимости консерватизма в литературе. Действительно, батенька, черт знает как начали писать; смеялся я, читая отмеченные вами примерчики: «В небеса запустил ананасом,
поет басом» — каково?
Не поняв состояния его ума, я
было начал говорить с ним серьезно, но он упал, — представьте! — на колени предо мной и
продолжал увещания со стоном и воплями, со слезами — да!
Выпив водку, он
продолжал...
Выпив рюмку рябиновой водки и вкусно облизав яркие губы, она
продолжала, тщательно накладывая ломтики семги на кусок калача...
— Нет, подожди! —
продолжал Дмитрий умоляющим голосом и нелепо разводя руками. — Там — четыре, то
есть пять тысяч. Возьми половину, а? Я должен бы отказаться от этих денег в пользу Айно… да, видишь ли, мне хочется за границу, надобно поучиться…
— Нам известно о вас многое, вероятно — все! — перебил жандарм, а Самгин, снова чувствуя, что сказал лишнее, мысленно одобрил жандарма за то, что он помешал ему. Теперь он видел, что лицо офицера так необыкновенно подвижно, как будто основой для мускулов его служили не кости, а хрящи: оно, потемнев еще более, все сдвинулось к носу, заострилось и
было бы смешным, если б глаза не смотрели тяжело и строго. Он
продолжал, возвысив голос...
Он слышал, что Варвара встала с дивана,
был уверен, что она отошла к столу, и, ожидая, когда она позовет обедать,
продолжал говорить до поры, пока Анфимьевна не спросила веселым голосом...
Клим обрадовался, что она говорит, но
был удивлен ее тоном. Помолчав, он
продолжал уже с намерением раздражить ее, оторвать от непонятных ему дум.
Ядовитую настойку Стратонов
пил бесстрашно, как лимонад.
Выпив, он
продолжал, собирая несъеденную пищу в корзину...
— Серьезно, —
продолжал Кумов, опираясь руками о спинку стула. — Мой товарищ, беглый кадет кавалерийской школы в Елизаветграде, тоже, знаете… Его кто-то укусил в шею, шея распухла, и тогда он просто ужасно повел себя со мною, а мы
были друзьями. Вот это — мстить за себя, например, за то, что бородавка на щеке, или за то, что — глуп, вообще — за себя, за какой-нибудь свой недостаток; это очень распространено, уверяю вас!
Но это воспоминание, возникнув механически,
было явно неуместно, оно тотчас исчезло, и Самгин
продолжал соображать: чем отличаются эти бородатые, взлохмаченные ветром, очень однообразные люди от всех других множеств людей, которые он наблюдал? Он уже подумал, что это такая же толпа, как и всякая другая, и что народники — правы: без вождя, без героя она — тело неодухотворенное. Сегодня ее вождь — чиновник охранного отделения Сергей Зубатов.
— Я никаких высоких чувств у рабочих не заметила, но я
была далеко от памятника, где говорили речи, —
продолжала Татьяна, удивляя Самгина спокойным тоном рассказа. Там кто-то истерически умилялся, размахивал шапкой,
было видно, что люди крестятся. Но пробиться туда
было невозможно.
—
Был там один еврей, — заговорила Варвара, погасив папиросу и как бы
продолжая рассказ, начатый ею давно.
—
Есть и русские, которые способны вызвать русофобство, — проворчал Самгин. Но Варвара настойчиво и, кажется, насмешливо
продолжала...
Кутузов помолчал, должно
быть, ожидая возражений, воткнул папиросу в пепельницу и
продолжал...
Утешающим тоном старшей, очень ласково она стала говорить вещи, с детства знакомые и надоевшие Самгину. У нее
были кое-какие свои наблюдения, анекдоты, но она говорила не навязывая, не убеждая, а как бы разбираясь в том, что знала. Слушать ее тихий, мягкий голос
было приятно, желание высмеять ее — исчезло. И приятна
была ее доверчивость. Когда она подняла руки, чтоб поправить платок на голове, Самгин поймал ее руку и поцеловал. Она не протестовала,
продолжая...
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он
продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не
было ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
— Вот именно! — воскликнул кто-то, и публика примолкла, а Самгин, раздувая огонь своего возмущения, приподняв стул, ударил им о́ пол,
продолжая со всей силою, на какую
был способен...
— Но, если хочешь, я представляю, почему он… имел бы основание
быть равнодушным, —
продолжал Самгин с неожиданной запальчивостью, — она даже несколько смутила его.
— Революционеров к пушкам не допускают, даже тех, которые сидят в самой Петропавловской крепости. Тут или какая-то совершенно невероятная случайность или — гадость, вот что! Вы сказали — депутация, —
продолжал он, отхлебнув полстакана вина и вытирая рот платком. — Вы думаете — пойдут пятьдесят человек? Нет, идет пятьдесят тысяч, может
быть — больше! Это, сударь мой,
будет нечто вроде… крестового похода детей.
Кутузов
пил чай, должно
быть,
продолжая воображать себя человеком из деревни. Держался важно, жесты его
были медлительно солидны, — жесты человека, который хорошо знает цену себе и никуда не торопится.
Самгин
был ошеломлен и окончательно убедился в безумии полковника. Он поправил очки, придумывая — что сказать? Но Васильев, не ожидая, когда он заговорит,
продолжал...
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе,
продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон. Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, — человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе
быть подлецом. А я — не хочу! Может
быть, я уже подлец, но — больше не хочу… Ясно?
— Ну — а что же? Восьмой час… Кучер говорит: на Страстной телеграфные столбы
спилили, проволока везде, нельзя ездить будто. — Он тряхнул головой. — Горох в башке! — Прокашлялся и
продолжал более чистым голосом. — А впрочем, — хи-хи! Это Дуняша научила меня — «хи-хи»; научила, а сама уж не говорит. — Взял со стола цепочку с образком, взвесил ее на ладони и сказал, не удивляясь: — А я думал — она с филологом спала. Ну, одевайся! Там — кофе.
— Молчи! — вполголоса крикнул он, но так, что она отшатнулась. — Не смей говорить — знаю! —
продолжал он, сбрасывая с себя платье. Он первый раз кричал на жену, и этот бунт
был ему приятен.
Он
выпил вина, бросился на кушетку и
продолжал — торопливо, бессвязно...
Выпив кофе, он посмотрел в окно через голову Самгина и
продолжал...
— Вот с этого места я тебя не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй, я больше не понимаю. Ты — с ними, но — на них не похож, —
продолжал Макаров, не глядя на него. — Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что не могу
быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
Она снова, торопясь и бессвязно,
продолжала рассказывать о каком-то веселом товарище слесаря, о революционере, который увез куда-то раненого слесаря, — Самгин слушал насторожась, ожидая нового взрыва;
было совершенно ясно, что она, говоря все быстрей, торопится дойти до чего-то главного, что хочет сказать. От напряжения у Самгина даже пот выступил на висках.
— Может
быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым — курами, коровами, собаками, что ли! — сказал Безбедов, затем
продолжал напористо: — Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне
спеть.
Суть жизни именно в такой песне — и чтоб
спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай — все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, — верно?