После короткой паузы Гордей Евстратыч
провел по лбу рукой, точно стирая какую-то постороннюю мысль, которая мешала ему вполне ясно высказаться, а потом продолжал:
Герой мой Сашка тихо развязал // Свой галстук… «Сашка» — старое названье! // Но «Сашка» тот печати не видал // И недозревший он угас в изгнанье. // Мой Сашка меж друзей своих не знал // Другого имя, — дурно ль, хорошо ли, // Разуверять друзей не в нашей воле. // Он галстук снял, рассеянно перстом //
Провел по лбу, поморщился, потом // Спросил: «Где Тирза?» — «Дома». — «Что ж не видно // Ее?» — «Уснула». — «Как ей спать не стыдно!»
— Поди, Таня, поставь самовар, — сказала Марья Гавриловна, медленно
проводя по лбу ладонью и потом закрыв ею глаза.
Пробыв в таком положении более получаса, отец Савелий медленно восклонился,
провел по лбу рукою, принес себе с наугольного столика медную чернильницу и крупно написал: «9-го июня 1864 года».
Неточные совпадения
Городничий (бьет себя
по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог
провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая
по комнате, он пытался
свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь
лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила
по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
Он погладил одной ладонью бороду, другой
провел по черепу со
лба до затылка.
Сам Савелий
отвез ее и
по возвращении, на вопросы обступившей его дворни, хотел что-то сказать, но только поглядел на всех, поднял выше обыкновенного кожу на
лбу, сделав складку в палец толщиной, потом плюнул, повернулся спиной и шагнул за порог своей клетушки.
Отец трепетал над ним, перестал даже совсем пить, почти обезумел от страха, что умрет его мальчик, и часто, особенно после того, как
проведет, бывало, его
по комнате под руку и уложит опять в постельку, — вдруг выбегал в сени, в темный угол и, прислонившись
лбом к стене, начинал рыдать каким-то заливчатым, сотрясающимся плачем, давя свой голос, чтобы рыданий его не было слышно у Илюшечки.