Неточные совпадения
— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь,
сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной… Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и
говорил с ним. Стало быть, продаешь себя за деньги и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то
с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты
с матерью будешь
говорить? (О,
с ними-то,
с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и
сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что
с тобой теперь будет!
— Я о тебе, третьего дня кажется,
с сестрой говорил, Разумихин.
Очень может быть, что это был не такой уже злой «мальчишка», каким его очерчивал Ганя,
говоря с сестрой, а злой какого-нибудь другого сорта; да и Нине Александровне вряд ли он сообщил какое-нибудь свое наблюдение, единственно для того только, чтобы «разорвать ей сердце».
— Я
поговорю с сестрою! — успокоила Сусанна мать, и на другой же день, когда Людмила немножко повеселела, Сусанна, опять-таки оставшись с ней наедине, сказала:
Неточные совпадения
— Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай это! — сказал он. — Дело еще не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь дело, повидайся
с моею женой,
поговори с ней. Она любит Анну как
сестру, любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога
поговори с ней! Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он
говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело
сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и
с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
— Я намерен был, я хотел
поговорить о
сестре и о вашем положении взаимном, — сказал Степан Аркадьич, всё еще борясь
с непривычною застенчивостью.
— Нет, ничего не будет, и не думай. Я поеду
с папа гулять на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь, что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег у нее нет. Мы вчера
говорили с мама и
с Арсением (так она звала мужа
сестры Львовой) и решили тебя
с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно.
С папа нельзя
говорить об этом… Но если бы ты и он…
Все эти дни Долли была одна
с детьми.
Говорить о своем горе она не хотела, а
с этим горем на душе
говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость
говорить о своем унижении
с ней, его
сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.