Неточные совпадения
На остальных же, бывших в распивочной,
не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему
говорить.
Но нет! нет! все сие втуне, и нечего
говорить! нечего
говорить!.. ибо и
не один уже раз бывало желаемое и
не один уже раз жалели меня, но… такова уже черта моя, а я прирожденный скот!
Сонечка, голубка моя, только деньгами способствовала, а самой,
говорит, мне теперь, до времени, у вас часто бывать неприлично, так разве в сумерки, чтобы никто
не видал.
«Я, конечно,
говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь,
говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и
не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— А! — закричала она в исступлении, — воротился! Колодник! Изверг!.. А где деньги? Что у тебя в кармане, показывай! И платье
не то! Где твое платье? где деньги?
говори!..
— Дура-то она дура, такая же, как и я, а ты что, умник, лежишь, как мешок, ничего от тебя
не видать? Прежде,
говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего
не делаешь?
Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему, шел,
не замечая дороги, шепча про себя и даже
говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих.
Кого
не взбесит, когда дело понятно и без наивных вопросов и когда решено, что уж нечего
говорить.
Такой процент,
говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им
не мешать.
— Пойдем, пойдем! —
говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем,
не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его рук и,
не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть
не падает.
— Пьяные, шалят,
не наше дело, пойдем! —
говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть, и просыпается.
— Да вы на сей раз Алене Ивановне ничего
не говорите-с, — перебил муж, — вот мой совет-с, а зайдите к нам
не просясь. Оно дело выгодное-с. Потом и сестрица сами могут сообразить.
— Славная она, —
говорил он, — у ней всегда можно денег достать. Богата, как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладом
не брезгает. Наших много у ней перебывало. Только стерва ужасная…
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека
не было.
Говорят: «долг, совесть», — я ничего
не хочу
говорить против долга и совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
— Я и
не кричу, а весьма ровно
говорю, а это вы на меня кричите; а я студент и кричать на себя
не позволю.
— А ты, такая-сякая и этакая, — крикнул он вдруг во все горло (траурная дама уже вышла), — у тебя там что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош на всю улицу производишь. Опять драка и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали на определенный срок за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я уж тебе
говорил, ведь я уж предупреждал тебя десять раз, что в одиннадцатый
не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
— С вас вовсе
не требуют таких интимностей, милостисдарь, да и времени нет, — грубо и с торжеством перебил было Илья Петрович, но Раскольников с жаром остановил его, хотя ему чрезвычайно тяжело стало вдруг
говорить.
— В том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы
не Кох сдурил,
не отправился сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «Если б я там,
говорит, остался, он бы выскочил и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..
— Это я по подлости моей
говорил… Мать у меня сама чуть милостыни
не просит… а я лгал, чтоб меня на квартире держали и… кормили, — проговорил громко и отчетливо Раскольников.
— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но
не вытерпела и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать, о чем он
говорит там с хозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
Насчет носков и прочего остального предоставляю тебе самому; денег остается нам двадцать пять рубликов, а о Пашеньке и об уплате за квартиру
не беспокойся; я
говорил: кредит безграничнейший.
— Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет,
не стоит и
говорить… Я его, впрочем, люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь ты знаешь…
Больше я его на том
не расспрашивал, — это Душкин-то
говорит, — а вынес ему билетик — рубль то есть, — потому-де думал, что
не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
Слышамши все это, мы тогда никому ничего
не открыли, — это Душкин
говорит, — а про убийство все, что могли, разузнали и воротились домой всё в том же нашем сумлении.
„Видел, спрашиваю, Митрея?“ — „Нет,
говорит,
не видал“.
— „И здесь
не был?“ — „
Не был,
говорит, с третьего дни“.
— „А где,
говорю, тогда серьги взял?“ — „А на панели нашел“, — и
говорит он это так, как будто бы неподобно и
не глядя.
„А слышал,
говорю, что вот то и то, в тот самый вечер и в том часу, по той лестнице, произошло?“ — „Нет,
говорит,
не слыхал“, — а сам слушает, глаза вытараща, и побелел он вдруг, ровно мел.
Тут и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай,
говорю, аль
не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, — только я и видел его.
— То-то и есть, что никто
не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их
не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и
не очень много бы теперь значило. «Видели,
говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания
не обратили и
не помним точно, были ли там в ту минуту работники, или нет».
—
Не правда ли-с? — продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, — продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть было
не прибавил: «молодой человек», — что есть преуспеяние, или, как
говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды…
Если мне, например, до сих пор
говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного
не достигнешь».
Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места и все то же да все то же до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то,
не то что я, при мне
говорят.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе
не об уличном пении
говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
— Как! Вы здесь? — начал он с недоумением и таким тоном, как бы век был знаком, — а мне вчера еще
говорил Разумихин, что вы все
не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас…
— Это я знаю, что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума,
говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все
не понимал, помните? Уж как бы, кажется,
не понять — дело ясное… а?
— Гонорарий! Всем пользуетесь! — Раскольников засмеялся. — Ничего, добреющий мальчик, ничего! — прибавил он, стукнув Заметова по плечу, — я ведь
не назло, «а по всей то есь любови, играючи»,
говорю, вот как работник-то ваш
говорил, когда он Митьку тузил, вот, по старухиному-то делу.
— Фу, какие вы страшные вещи
говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему,
не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть
не сумел,
не выдержал; по делу видно…
— Так вот ты где! — крикнул он во все горло. — С постели сбежал! А я его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть
не прибил за тебя… А он вон где! Родька! Что это значит?
Говори всю правду! Признавайся! Слышишь?
Да неужель ты
не видишь, что я совершенно в полном уме теперь
говорю?
— А где работаем. «Зачем, дескать, кровь отмыли? Тут,
говорит, убивство случилось, а я пришел нанимать». И в колокольчик стал звонить, мало
не оборвал. А пойдем,
говорит, в контору, там все докажу. Навязался.
Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков
не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все
говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял...
Он слушал, что
говорила мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и
не шевелясь, точь-в-точь как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтоб идти спать.
— Ты
не поверишь, ты и вообразить себе
не можешь, Поленька, —
говорила она, ходя по комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит!
— Ради бога, успокойтесь,
не пугайтесь! —
говорил он скороговоркой, — он переходил улицу, его раздавила коляска,
не беспокойтесь, он очнется, я велел сюда нести… я у вас был, помните… Он очнется, я заплачу!
— Амалия Людвиговна! Прошу вас вспомнить о том, что вы
говорите, — высокомерно начала было Катерина Ивановна (с хозяйкой она всегда
говорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое место» и даже теперь
не могла отказать себе в этом удовольствии), — Амалия Людвиговна…
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы
не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение
говорить! И то простила!
«Мизинца,
говорит, этого человека
не стою!» Твоего то есть.
— То есть
не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только черт его знает, у него какая-то есть своя идея… Я тебе
говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…
— Брат, подумай, что ты
говоришь! — вспыльчиво начала было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. — Ты, может быть, теперь
не в состоянии, ты устал, — кротко сказала она.