Неточные совпадения
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря
на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому
лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и
лицо и легла
на кровать
лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают…
Мармеладов стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы, закрыл глаза и крепко оперся локтем
на стол. Но через минуту
лицо его вдруг изменилось, и с каким-то напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул
на Раскольникова, засмеялся и проговорил...
Раскольников посмотрел
на него внимательно. Это было бравое солдатское
лицо с седыми усами и бакенами и с толковым взглядом.
— Да, смуглая такая, точно солдат переряженный, но знаешь, совсем не урод. У нее такое доброе
лицо и глаза. Очень даже. Доказательство — многим нравится. Тихая такая, кроткая, безответная, согласная,
на все согласная. А улыбка у ней даже очень хороша.
Пообедав, протянулся он опять
на диван, но заснуть уже не мог, а лежал без движения, ничком, уткнув
лицо в подушку.
Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкою дрожью, и по всему
лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря
на него, но все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть.
Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать
на все стороны и, приседая, допятилась до дверей; но в дверях наскочила задом
на одного видного офицера с открытым свежим
лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это был сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть,
лицом к
лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже
на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться
лицом к
лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы
на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
Зосимов был высокий и жирный человек, с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыбритым
лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в очках и с большим золотым перстнем
на припухшем от жиру пальце.
Лицо его, отвернувшееся теперь от любопытного цветка
на обоях, было чрезвычайно бледно и выражало необыкновенное страдание, как будто он только что перенес мучительную операцию или выпустили его сейчас из-под пытки.
В ответ
на это Раскольников медленно опустился
на подушку, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок. Тоска проглянула в
лице Лужина. Зосимов и Разумихин еще с большим любопытством принялись его оглядывать, и он видимо, наконец, сконфузился.
На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: все это было даже к
лицу Петру Петровичу.
Раскольников перешел через площадь. Там,
на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в
лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания
на него и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В—му. Миновав площадь, он попал в переулок…
Заметов смотрел
на него прямо в упор, не шевелясь и не отодвигая своего
лица от его
лица.
— А? Что? Чай?.. Пожалуй… — Раскольников глотнул из стакана, положил в рот кусочек хлеба и вдруг, посмотрев
на Заметова, казалось, все припомнил и как будто встряхнулся:
лицо его приняло в ту же минуту первоначальное насмешливое выражение. Он продолжал пить чай.
Я вот бы как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая свое
лицо к
лицу Заметова, опять в упор смотря
на него и говоря опять шепотом, так что тот даже вздрогнул
на этот раз.
Заметов дико поглядел
на него и побледнел, как скатерть.
Лицо его искривилось улыбкой.
Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа, рядом; он взглянул — и увидел женщину, высокую, с платком
на голове, с желтым, продолговатым, испитым
лицом и с красноватыми, впавшими глазами.
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал, наконец, предмет всей этой суеты и любопытства.
На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье, весь в крови. С
лица, с головы текла кровь;
лицо было все избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не
на шутку.
Мармеладов был в последней агонии; он не отводил своих глаз от
лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то ей сказать; он было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула
на него...
Но он с неестественным усилием успел опереться
на руке. Он дико и неподвижно смотрел некоторое время
на дочь, как бы не узнавая ее. Да и ни разу еще он не видал ее в таком костюме. Вдруг он узнал ее, приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую своей очереди проститься с умирающим отцом. Бесконечное страдание изобразилось в
лице его.
Зосимов с какою-то даже жадностию накинулся
на Раскольникова; в нем заметно было какое-то особенное любопытство; скоро
лицо его прояснилось.
Лицом она была похожа
на брата, но ее даже можно было назвать красавицей.
Несмотря
на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года,
лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости.
Он робко глянул
на Авдотью Романовну: но и в этом надменном
лице было в эту минуту такое выражение признательности и дружества, такое полное и неожиданное им уважение (вместо насмешливых-то взглядов и невольного, худо скрываемого презрения!), что ему уж, право, было бы легче, если бы встретили бранью, а то уж слишком стало конфузливо.
Впрочем, и это бледное и угрюмое
лицо озарилось
на мгновение как бы светом, когда вошли мать и сестра, но это прибавило только к выражению его, вместо прежней тоскливой рассеянности, как бы более сосредоточенной муки.
Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и для эффекта перед дамами, был, конечно, несколько озадачен, когда, кончив речь и взглянув
на своего слушателя, заметил в
лице его решительную насмешку. Впрочем, это продолжалось мгновение. Пульхерия Александровна тотчас же принялась благодарить Зосимова, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице.
Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, очень еще молоденькая, почти похожая
на девочку, с скромною и приличною манерой, с ясным, но как будто несколько запуганным
лицом.
Пульхерия Александровна взглянула
на Соню и слегка прищурилась. Несмотря
на все свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в
лицо бедной девушки и с недоумением ее рассматривала. Соня, услышав рекомендацию, подняла было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.
В
лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря
на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.
Соня даже с удивлением смотрела
на внезапно просветлевшее
лицо его; он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался, весь рассказ о ней покойника отца ее пронесся в эту минуту вдруг в его памяти…
— А вот ты не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я
на вас обоих, совершенный ты его портрет, и не столько
лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимется!
«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был… и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по
лицу узнать; и-на-че… хоть пропаду, да узнаю!»
Разумихин, сконфуженный окончательно падением столика и разбившимся стаканом, мрачно поглядел
на осколки, плюнул и круто повернул к окну, где и стал спиной к публике, с страшно нахмуренным
лицом, смотря в окно и ничего не видя.
Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек
на то, что существуют
на свете будто бы некоторые такие
лица, которые могут… то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан.
Раскольников молча поднял
на него свое бледное и почти грустное
лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным
лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия.
30° по Реомюру = 37,5° по Цельсию.] спертый воздух, куча людей, рассказ об убийстве
лица, у которого был накануне, и все это —
на голодное брюхо!
Дворник стоял у дверей своей каморки и указывал прямо
на него какому-то невысокому человеку, с виду похожему
на мещанина, одетому в чем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали
на бабу. Голова его, в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое
лицо его показывало за пятьдесят; маленькие заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.
Осторожно отвел он рукою салоп и увидал, что тут стоит стул, а
на стуле в уголку сидит старушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он никак не мог разглядеть
лица, но это была она.
— Извините, сударь, — дрожа со злости, ответил Лужин, — в письме моем я распространился о ваших качествах и поступках единственно в исполнении тем самым просьбы вашей сестрицы и мамаши описать им: как я вас нашел и какое вы
на меня произвели впечатление? Что же касается до означенного в письме моем, то найдите хоть строчку несправедливую, то есть что вы не истратили денег и что в семействе том, хотя бы и несчастном, не находилось недостойных
лиц?
Петр Петрович несколько секунд смотрел
на него с бледным и искривленным от злости
лицом; затем повернулся, вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил
на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этот человек
на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
Дуня улыбнулась и протянула ему руку, но забота не сходила с ее
лица. Пульхерия Александровна робко
на нее поглядывала; впрочем, три тысячи ее, видимо, успокоивали.
Через минуту вошла со свечой и Соня, поставила свечку и стала сама перед ним, совсем растерявшаяся, вся в невыразимом волнении и, видимо, испуганная его неожиданным посещением. Вдруг краска бросилась в ее бледное
лицо, и даже слезы выступили
на глазах… Ей было и тошно, и стыдно, и сладко… Раскольников быстро отвернулся и сел
на стул к столу. Мельком успел он охватить взглядом комнату.
Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нем пробежали судороги. С невыразимым укором взглянула она
на него, хотела было что-то сказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками
лицо.
Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая
на нее. Наконец, подошел к ней, глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее
лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел, как совсем сумасшедший.
Но ничего подобного не было: он видел только одни канцелярские, мелко-озабоченные
лица, потом еще каких-то людей, и никому-то не было до него никакой надобности: хоть иди он сейчас же
на все четыре стороны.
— И, сказав это, Порфирий Петрович прищурился, подмигнул; что-то веселое и хитрое пробежало по
лицу его, морщинки
на его лбу разгладились, глазки сузились, черты
лица растянулись, и он вдруг залился нервным, продолжительным смехом, волнуясь и колыхаясь всем телом и прямо смотря в глаза Раскольникову.
Пожалуйста, отдохните,
лица на вас нет; да присядьте же.
Я не шучу-с! — проговорил шепотом Порфирий, но
на этот раз в
лице его уже не было давешнего бабьи-добродушного и испуганного выражения; напротив, теперь он прямо приказывал, строго, нахмурив брови и как будто разом нарушая все тайны и двусмысленности.