Неточные совпадения
«О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! — прибавил он решительно. — И неужели такой ужас мог прийти мне в
голову?
На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…»
Но он был в беспокойстве, ерошил волосы и подпирал иногда, в тоске, обеими руками
голову, положа продранные локти
на залитый и липкий стол.
— И он, как бы в отчаянии, склонил
на стол
голову.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем
голову и лицо и легла
на кровать лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают…
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял
голову и в упор посмотрел
на своего слушателя), ну-с, а
на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите
на меня, все!
— Пойдемте, сударь, — сказал вдруг Мармеладов, поднимая
голову и обращаясь к Раскольникову, — доведите меня… Дом Козеля,
на дворе. Пора… к Катерине Ивановне…
Самая маленькая девочка, лет шести, спала
на полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув
голову в диван.
Часто он спал
на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в
головах, под которую подкладывал все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
Он прилег
головой на свою тощую и затасканную подушку и думал, долго думал.
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в нем не было ни
на минуту, даже в то еще время, как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена в его
голове, и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»
Он сошелся с девушкой у самой скамейки, но, дойдя до скамьи, она так и повалилась
на нее, в угол, закинула
на спинку скамейки
голову и закрыла глаза, по-видимому от чрезвычайного утомления.
— Ax, жаль-то как! — сказал он, качая
головой, — совсем еще как ребенок. Обманули, это как раз. Послушайте, сударыня, — начал он звать ее, — где изволите проживать? — Девушка открыла усталые и посоловелые глаза, тупо посмотрела
на допрашивающих и отмахнулась рукой.
«А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел. Как письмо прочел, так и пошел…
На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в
голову? Это замечательно».
Все тело его было как бы разбито; смутно и темно
на душе. Он положил локти
на колена и подпер обеими руками
голову.
Возвратясь с Сенной, он бросился
на диван и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и в
голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что
на диване можно и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег
на него, как будто придавил.
Он приподнялся с усилием.
Голова его болела; он встал было
на ноги, повернулся в своей каморке и упал опять
на диван.
«Так, верно, те, которых ведут
на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются
на дороге», — мелькнуло у него в
голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
Много окон, выходивших
на этот огромный квадратный метр, было отперто в эту минуту, но он не поднял
головы — силы не было.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря
на духоту), она
на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг
голова его как бы закружилась.
Он даже усмехнулся
на себя, как вдруг другая тревожная мысль ударила ему в
голову.
Клочки и отрывки каких-то мыслей так и кишели в его
голове; но он ни одной не мог схватить, ни
на одной не мог остановиться, несмотря даже
на усилия…
Да! лучше выбросить! — повторял он, опять садясь
на диван, — и сейчас, сию минуту, не медля!..» Но вместо того
голова его опять склонилась
на подушку; опять оледенил его нестерпимый озноб; опять он потащил
на себя шинель.
— Никак, совсем разболелся? — заметила Настасья, не спускавшая с него глаз. Дворник тоже
на минуту обернул
голову. — Со вчерашнего дня в жару, — прибавила она.
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно стало глядеть, и
голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг
на улицу в яркий солнечный день.
— Илья Петрович! — снова значительно проговорил письмоводитель. Поручик быстро взглянул
на него; письмоводитель слегка кивнул
головой.
Раскольников отдал перо, но, вместо того чтоб встать и уйти, положил оба локтя
на стол и стиснул руками
голову.
Наконец, пришло ему в
голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь
на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса
на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
Тем временем Разумихин пересел к нему
на диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою рукой его
голову, несмотря
на то, что он и сам бы мог приподняться, а правою поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув
на нее, чтоб он не обжегся.
По прежнему обхватил он левою рукой
голову больного, приподнял его и начал поить с чайной ложечки чаем, опять беспрерывно и особенно усердно подувая
на ложку, как будто в этом процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления.
Впрочем, он не совладал с своим отвращением: схлебнув ложек десять чаю, он вдруг высвободил свою
голову, капризно оттолкнул ложку и повалился опять
на подушку.
С наслаждением отыскал он
головой место
на подушке, плотнее закутался мягким ватным одеялом, которое было теперь
на нем вместо разорванной прежней шинели, тихо вздохнул и заснул глубоким, крепким, целебным сном.
— Задремал, должно быть, спросонья, — проговорил, наконец, Разумихин, вопросительно смотря
на Зосимова; тот сделал легкий отрицательный знак
головой.
В ответ
на это Раскольников медленно опустился
на подушку, закинул руки за
голову и стал смотреть в потолок. Тоска проглянула в лице Лужина. Зосимов и Разумихин еще с большим любопытством принялись его оглядывать, и он видимо, наконец, сконфузился.
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин
на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни
на кого и даже не кивнув
головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
— Нет уж, это что же, — вдруг заметила одна из группы, качая
головой на Дуклиду. — Это уж я и не знаю, как это так просить! Я бы, кажется, от одной только совести провалилась…
Оба замолчали. После внезапного, припадочного взрыва смеха Раскольников стал вдруг задумчив и грустен. Он облокотился
на стол и подпер рукой
голову. Казалось, он совершенно забыл про Заметова. Молчание длилось довольно долго.
Только что Раскольников отворил дверь
на улицу, как вдруг,
на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти
головами столкнулись. Несколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах.
Грязная вода раздалась, поглотила
на мгновение жертву, но через минуту утопленница всплыла, и ее тихо понесло вниз по течению,
головой и ногами в воде, спиной поверх, со сбившеюся и вспухшею над водой, как подушка, юбкой.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и
на это. Фу, какие глупости в
голову приходят…»
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то
на ухо. Он поднял
голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно так же, как оставил тогда, даже, может быть, трупы
на тех же местах
на полу. А теперь:
голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и сел
на подоконник.
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал, наконец, предмет всей этой суеты и любопытства.
На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье, весь в крови. С лица, с
головы текла кровь; лицо было все избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не
на шутку.
— Сюда, сюда!
На лестницу надо вверх
головой вносить; оборачивайте… вот так! Я заплачу, я поблагодарю, — бормотал он.
—
На диван! Кладите прямо
на диван, вот сюда
головой, — показывал Раскольников.
Катерина Ивановна суетилась около больного, она подавала ему пить, обтирая пот и кровь с
головы, оправляла подушки и разговаривала с священником, изредка успевая оборотиться к нему, между делом. Теперь же она вдруг набросилась
на него почти в исступлении...
«А раба-то Родиона попросил, однако, помянуть, — мелькнуло вдруг в его
голове, — ну да это…
на всякий случай!» — прибавил он, и сам тут же засмеялся над своею мальчишескою выходкой. Он был в превосходнейшем расположении духа.
Во-первых, ты втрое его умнее, во-вторых, если ты не помешанный, так тебе наплевать
на то, что у него такая дичь в
голове, а в-третьих, этот кусок мяса, и по специальности своей — хирург, помешался теперь
на душевных болезнях, а насчет тебя повернул его окончательно сегодняшний разговор твой с Заметовым.
Теперь же состояние его походило
на какой-то даже восторг, и в то же время как будто все выпитое вино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в
голову.
— Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и вся в белом… подошла ко мне, взяла за руку, а сама
головой качает
на меня, и так строго, строго, как будто осуждает… К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще не знаете: Марфа Петровна умерла!
Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами
на большой круглой
голове, как-то особенно выпукло закругленной
на затылке.