Неточные совпадения
— Я
вам, Алена Ивановна, может быть,
на днях, еще одну вещь принесу… серебряную… хорошую… папиросочницу одну… вот как от приятеля ворочу… — Он смутился и замолчал.
Позвольте еще
вас спросить, так, хотя бы в виде простого любопытства: изволили
вы ночевать
на Неве,
на сенных барках?
Но нет, изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете ли
вы, а осмелитесь ли
вы, взирая в сей час
на меня, сказать утвердительно, что я не свинья?
Ибо, сообщая
вам историю жизни моей, не
на позорище себя выставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без того все известно, а чувствительного и образованного человека ищу.
Пришел я после обеда заснуть, так что ж бы
вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последним образом перессорились, а тут
на чашку кофею позвала.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя
вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж
вы теперь обещаетесь, и что сверх того без
вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь
на ваше благородное слово», то есть все это, я
вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала в отчаянии бедная женщина, — и платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала
на детей). О, треклятая жизнь! А
вам,
вам не стыдно, — вдруг набросилась она
на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
И не могли же
вы не знать, что мать под свой пенсион
на дорогу вперед занимает?
Конечно, тут у
вас общий коммерческий оборот, предприятие
на обоюдных выгодах и
на равных паях, значит, и расходы пополам; хлеб-соль вместе, а табачок врозь, по пословице.
Понимаете ли
вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у
вас, Дунечка, все-таки
на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет!
— Говорю
вам: впереди меня шла, шатаясь, тут же
на бульваре. Как до скамейки дошла, так и повалилась.
— Оставьте! Чего
вам? Бросьте! Пусть его позабавится (он указал
на франта). Вам-то чего?
— Да
вы на сей раз Алене Ивановне ничего не говорите-с, — перебил муж, — вот мой совет-с, а зайдите к нам не просясь. Оно дело выгодное-с. Потом и сестрица сами могут сообразить.
— Ну вот! А третьего-то дня, в «Гамбринусе», три партии сряду взял у
вас на биллиарде.
— Да как же
вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не
на запор изнутри. А тут, — слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться
на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
—
Вы студент? — спросил тот, взглянув
на повестку.
— Я и не кричу, а весьма ровно говорю, а это
вы на меня кричите; а я студент и кричать
на себя не позволю.
— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести.
Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это
вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я
вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И все прошло! И в результате одно только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…
— Позвольте, позвольте, я с
вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает
на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь
на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с
вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала
на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
— Они самые и есть-с, Вахрушин, Афанасий Иванович, и по просьбе вашей мамаши, которая через них таким же манером
вам уже пересылала однажды, они и
на сей раз не отказали-с и Семена Семеновича
на сих днях уведомили из своих мест, чтобы
вам тридцать пять рублев передать-с, во ожидании лучшего-с.
Позвали Чебарова, десять целковых ему в зубы, а бумагу назад, и вот честь имею ее
вам представить, —
на слово
вам теперь верят, — вот, возьмите, и надорвана мною как следует.
— А вот он лежит
на диване! А
вам что нужно?
— Жалею весьма и весьма, что нахожу
вас в таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и
вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу
на час…
— Я, милый барин, всегда с
вами рада буду часы разделить, а теперь вот как-то совести при
вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек
на выпивку!
— Нет, я не про пожары. — Тут он загадочно посмотрел
на Заметова; насмешливая улыбка опять искривила его губы. — Нет, я не про пожары, — продолжал он, подмигивая Заметову. — А сознайтесь, милый юноша, что
вам ужасно хочется знать, про что я читал?
— А
вы небось выдержите? Нет, я бы не выдержал! За сто рублей награждения идти
на этакий ужас! Идти с фальшивым билетом — куда же? — в банкирскую контору, где
на этом собаку съели, — нет, я бы сконфузился. А
вы не сконфузитесь?
— Фу, какие
вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а
на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я
вам скажу, по-моему, не только нам с
вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня
на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
— Кто?
Вы?
Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у
вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, — ну как же не он? Так
вас вот этакий ребенок надует
на этом, коли захочет!
— То-то и есть, что они все так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался.
На трате-то их и ловят. Не все же такие, как
вы, хитрецы.
Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
—
Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало
на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
Первое дело у
вас, во всех обстоятельствах — как бы
на человека не походить!
— Я
вам сказал раз-на-прежде, что
вы никогда не смель говориль мне Амаль Людвиговна; я Амаль-Иван!
С этого вечера, когда я узнал, как он всем
вам был предан и как особенно
вас, Катерина Ивановна, уважал и любил, несмотря
на свою несчастную слабость, с этого вечера мы и стали друзьями…
— А как
вы, однако ж, кровью замочились, — заметил Никодим Фомич, разглядев при свете фонаря несколько свежих пятен
на жилете Раскольникова.
— Ступайте домой… с ним, — проговорил он прерывистым голосом, указывая
на Разумихина, — до завтра, завтра всё… Давно
вы приехали?
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть
на лестницу. Настасья, свети! Клянусь
вам, — продолжал он полушепотом, уж
на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете
вы это! Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой…
Слушайте, вот что я сделаю: теперь у него Настасья посидит, а я
вас обеих отведу к
вам, потому что
вам одним нельзя по улицам; у нас в Петербурге
на этот счет…
А как отведу
вас, мигом, здесь же в канаве, вылью себе
на голову два ушата воды, и готов…
— Так, так… хоть я и не во всем с
вами согласна, — серьезно прибавила Авдотья Романовна и тут же вскрикнула, до того больно
на этот раз стиснул он ей руку.
— Так?
Вы говорите, так? Ну так после этого
вы…
вы… — закричал он в восторге, —
вы источник доброты, чистоты, разума и… совершенства! Дайте вашу руку, дайте…
вы тоже дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь, сейчас,
на коленах!
— Да, да,
вы правы, я забылся, стыжусь! — спохватился Разумихин, — но… но…
вы не можете
на меня сердиться за то, что я так говорю!
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, — нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки.
На него можно положиться, уверяю
вас. И все, что он уже сделал для брата…
— Не войду, некогда! — заторопился он, когда отворили дверь, — спит во всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. У него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он
вам отрапортует, а затем и
вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя.
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь
на предметы, то есть, поймите меня, как бы это
вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет
на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
— А знаете, Авдотья Романовна,
вы сами ужасно как похожи
на вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться,
на него глядя.
Да недалеко ходить: известно ли
вам, как он, полтора года назад, меня изумил, потряс и чуть совсем не уморил, когда вздумал было жениться
на этой, как ее, —
на дочери этой Зарницыной, хозяйки его?
— Лучше всего, маменька, пойдемте к нему сами и там, уверяю
вас, сразу увидим, что делать. Да к тому же пора, — господи! Одиннадцатый час! — вскрикнула она, взглянув
на свои великолепные золотые часы с эмалью, висевшие у ней
на шее
на тоненькой венецианской цепочке и ужасно не гармонировавшие с остальным нарядом. «Женихов подарок», — подумал Разумихин.
— Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и вся в белом… подошла ко мне, взяла за руку, а сама головой качает
на меня, и так строго, строго, как будто осуждает… К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич,
вы еще не знаете: Марфа Петровна умерла!
Теперь, когда уже с
вами можно разговаривать, мне хотелось бы
вам внушить, что необходимо устранить первоначальные, так сказать, коренные причины, влиявшие
на зарождение вашего болезненного состояния, тогда и вылечитесь, не то будет даже и хуже.