Неточные совпадения
Да в десять-то лет
мать успеет ослепнуть от косынок, а пожалуй что и от слез; от поста исчахнет; а
сестра?
Раскольников не проронил ни одного слова и зараз все узнал: Лизавета была младшая, сводная (от разных
матерей)
сестра старухи, и было ей уже тридцать пять лет.
У меня
мать и
сестра в—й губернии…
Мать и
сестра его сидели у него на диване и ждали уже полтора часа.
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли.
Мать и
сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке.
— Ничего, ничего! — кричал он
матери и
сестре, — это обморок, это дрянь! Сейчас только доктор сказал, что ему гораздо лучше, что он совершенно здоров! Воды! Ну, вот уж он и приходит в себя, ну, вот и очнулся!..
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И
мать и
сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к
матери и
сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую.
Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.
— Кстати, имеешь ты какое-нибудь влияние на тех-то, на
мать да
сестру? Осторожнее бы с ним сегодня…
Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы светом, когда вошли
мать и
сестра, но это прибавило только к выражению его, вместо прежней тоскливой рассеянности, как бы более сосредоточенной муки.
— Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, — сказал Раскольников, приветливо целуя
мать и
сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, — и уже не по-вчерашнему это говорю, — прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая его руку.
Лицо
матери осветилось восторгом и счастьем при виде этого окончательного и бессловного примирения брата с
сестрой.
«И как это у него все хорошо выходит, — думала
мать про себя, — какие у него благородные порывы и как он просто, деликатно кончил все это вчерашнее недоумение с
сестрой — тем только, что руку протянул в такую минуту да поглядел хорошо…
«А ведь точно они боятся меня», — подумал сам про себя Раскольников, исподлобья глядя на
мать и
сестру. Пульхерия Александровна действительно, чем больше молчала, тем больше и робела.
Он внимательно и с напряжением посмотрел на
сестру, но не расслышал или даже не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к
матери, поцеловал ее, воротился на место и сел.
Ему тотчас же представилось, что
мать и
сестра знают уже вскользь, по письму Лужина, о некоторой девице «отъявленного» поведения.
«
Мать,
сестра, как любил я их!
— Стало быть, вы решились бы и ввести ее в общество вашей
матери и
сестры?
И
мать и
сестра были в страшном испуге; Разумихин тоже.
— Я сегодня родных бросил, — сказал он, —
мать и
сестру. Я не пойду к ним теперь. Я там все разорвал.
— Зачем? — как ошеломленная спросила Соня. Давешняя встреча с его
матерью и
сестрой оставила в ней необыкновенное впечатление, хотя и самой ей неясное. Известие о разрыве выслушала она почти с ужасом.
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил
мать и
сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Все это, как вы понимаете, с целью поссорить меня с
матерью и
сестрой, внушив им, что я расточаю, с неблагородными целями, их последние деньги, которыми они мне помогают.
Вчера вечером, при
матери и
сестре, и в его присутствии, я восстановил истину, доказав, что передал деньги Катерине Ивановне на похороны, а не Софье Семеновне, и что с Софьей Семеновной третьего дня я еще и знаком даже не был и даже в лицо еще ее не видал.
Разозлившись на то, что
мать и
сестра не хотят, по его наветам, со мною рассориться, он слово за слово начал говорить им непростительные дерзости.
Теперь прошу особенного внимания: представьте себе, что если б ему удалось теперь доказать, что Софья Семеновна — воровка, то, во-первых, он доказал бы моей
сестре и
матери, что был почти прав в своих подозрениях; что он справедливо рассердился за то, что я поставил на одну доску мою
сестру и Софью Семеновну, что, нападая на меня, он защищал, стало быть, и предохранял честь моей
сестры, а своей невесты.
А к тому времени
мать высохла бы от забот и от горя, и мне все-таки не удалось бы успокоить ее, а
сестра… ну, с
сестрой могло бы еще и хуже случиться!..
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты с
матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил
мать и
сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
С
сестрой и с
матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и не испугать…
Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена… стало быть, и
мать…
Признаюсь тебе, я и сам сильно был наклонен поддерживать это мнение, во-первых, судя по твоим глупым и отчасти гнусным поступкам (ничем не объяснимым), а во-вторых, по твоему недавнему поведению с
матерью и
сестрой.
Прибавьте к этому раздражение от голода, от тесной квартиры, от рубища, от яркого сознания красоты своего социального положения, а вместе с тем положения
сестры и
матери.
В тот же день, но уже вечером, часу в седьмом, Раскольников подходил к квартире
матери и
сестры своей, — к той самой квартире в доме Бакалеева, где устроил их Разумихин.
В самое последнее прощанье он странно улыбался на пламенные удостоверения
сестры и Разумихина о счастливой их будущности, когда он выйдет из каторги, и предрек, что болезненное состояние
матери кончится вскоре бедой.