Неточные совпадения
— Верочка, в последнюю минуту я решил назвать его Климом. Клим! Простонародное имя, ни к чему
не обязывает. Ты —
как, а?
Когда герои были уничтожены, они —
как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды,
не могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.
— Никогда
не встречал человека, который так глупо боится смерти,
как моя супруга.
Взрослые пили чай среди комнаты, за круглым столом, под лампой с белым абажуром, придуманным Самгиным: абажур отражал свет
не вниз, на стол, а в потолок; от этого по комнате разливался скучный полумрак, а в трех углах ее было темно, почти
как ночью.
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже
не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное,
как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик
не замечал за собой,
не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном,
как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся:
как он забыл о том, что помнит отец? Нет, отец
не выдумал, ведь и мама тоже говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Со всем этим никогда
не соглашался Настоящий Старик — дедушка Аким, враг своего внука и всех людей, высокий, сутулый и скучный,
как засохшее дерево.
Он ходит с палкой,
как ночной сторож, на конце палки кожаный мяч, чтоб она
не стучала по полу, а шлепала и шаркала в тон подошвам его сапог.
Но никто
не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой,
как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
И всегда нужно что-нибудь выдумывать, иначе никто из взрослых
не будет замечать тебя и будешь жить так,
как будто тебя нет или
как будто ты
не Клим, а Дмитрий.
Он всегда говорил, что на мужике далеко
не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть
какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек,
не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
Она говорила
не много, спокойно и без необыкновенных слов, и очень редко сердилась, но всегда
не «по-летнему», шумно и грозно,
как мать Лидии, а «по-зимнему».
— Да ты с ума сошла, Вера! — ужаснулась Мария Романовна и быстро исчезла, громко топая широкими, точно копыта лошади, каблуками башмаков. Клим
не помнил, чтобы мать когда-либо конфузилась,
как это часто бывало с отцом. Только однажды она сконфузилась совершенно непонятно; она подрубала носовые платки, а Клим спросил ее...
— Ино-ска-за-тель-но. Бог — это народ, Авраам — вождь народа; сына своего он отдает в жертву
не богу, а народу. Видишь,
как просто?
Да, все было
не такое,
как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения»,
как прозвал учителя Варавка.
Но учитель
не носил очков, и всегда именно он читал вслух лиловые тетрадки, перелистывая нерешительно,
как будто ожидая, что бумага вспыхнет под его раскаленными пальцами.
С нею
не спорили и вообще о ней забывали,
как будто ее и
не было; иногда Климу казалось: забывают о ней нарочно, потому что боятся ее.
Варавка был самый интересный и понятный для Клима. Он
не скрывал, что ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем слушать чтение. Клим чувствовал, что и отец играет в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда
не сознавался в этом. Варавка умел говорить так хорошо, что слова его ложились в память,
как серебряные пятачки в копилку. Когда Клим спросил его: что такое гипотеза? — он тотчас ответил...
Климу казалось, что Борис никогда ни о чем
не думает, заранее зная,
как и что надобно делать. Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
Ударившись обо что-нибудь, расцарапав себе ногу, руку, разбив себе нос, она никогда
не плакала,
не ныла,
как это делали девочки Сомовы.
Зимою она засыпала,
как муха, сидела в комнатах, почти
не выходя гулять, и сердито жаловалась на бога, который совершенно напрасно огорчает ее, посылая на землю дождь, ветер, снег.
О боге она говорила, точно о добром и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко и может делать все, что хочет, но часто делает
не так,
как надо.
— Я —
не старуха, и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы с Павлей очень любим его, а мама сердится, потому что он несправедливо наказал ее, и она говорит, что бог играет в люди,
как Борис в свои солдатики.
Клим понимал, что Лидия
не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он
не растет, а остается все таким же,
каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же
как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди,
как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких,
как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого
не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Старшая, Варя, отличалась от сестры своей только тем, что хворала постоянно и
не так часто,
как Любовь, вертелась на глазах Клима.
Климу чаще всего навязывали унизительные обязанности конюха, он вытаскивал из-под стола лошадей, зверей и подозревал, что эту службу возлагают на него нарочно, чтоб унизить. И вообще игра в цирк
не нравилась ему,
как и другие игры, крикливые, быстро надоедавшие. Отказываясь от участия в игре, он уходил в «публику», на диван, где сидели Павла и сестра милосердия, а Борис ворчал...
Клим впервые видел,
как яростно дерутся мальчики, наблюдал их искаженные злобой лица, оголенное стремление ударить друг друга
как можно больнее, слышал их визги, хрип, — все это так поразило его, что несколько дней после драки он боязливо сторонился от них, а себя,
не умевшего драться, почувствовал еще раз мальчиком особенным.
Борис вел себя, точно обожженный, что-то судорожное явилось в нем,
как будто он, торопясь переиграть все игры, боится, что
не успеет сделать это.
Лидия смотрела на него искоса и хмурилась, Сомовы и Алина, видя измену Лидии, перемигивались, перешептывались, и все это наполняло душу Клима едкой грустью. Но мальчик утешал себя догадкой: его
не любят, потому что он умнее всех, а за этим утешением,
как тень его, возникала гордость, являлось желание поучать, критиковать; он находил игры скучными и спрашивал...
Он выработал себе походку, которая, воображал он, должна была придать важность ему, шагал
не сгибая ног и спрятав руки за спину,
как это делал учитель Томилин. На товарищей он посматривал немного прищурясь.
Но мать,
не слушая отца, —
как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы
не было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов
не любил едва ли
не больше, чем взрослых, особенно после того,
как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
— А недавно, перед тем,
как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет. Я
не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
Дронов
не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь
как правду. В конце концов Клим
не мог понять,
как именно относится он к этому мальчику, который все сильнее и привлекал и отталкивал его.
И самому себе он
не мог бы ответить так уверенно,
как отвечал ей.
Из всех взрослых мама самая трудная, о ней почти нечего думать,
как о странице тетради, на которой еще ничего
не написано.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал еще более суетлив, щиплет темненькие усы свои, чего раньше
не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и смотрят так задумчиво,
как будто отец забыл что-то и
не может вспомнить.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже
не так властно,
как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею,
как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла,
не простясь ни с кем, шагая величественно,
как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Привыкнув наблюдать за взрослыми, Клим видел, что среди них началось что-то непонятное, тревожное,
как будто все они садятся
не на те стулья, на которых привыкли сидеть.
Как раньше, он смотрел на всех теми же смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но
не решался.
«Мама, а я еще
не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими,
как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже
не сердито, а тем уверенным голосом,
каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног
не обнимал, это было бы неприлично.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он
не стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже
не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал:
как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Клим думал, но
не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что
не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина,
как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Еще недавно вещи, привычные глазу, стояли на своих местах,
не возбуждая интереса к ним, но теперь они чем-то притягивали к себе, тогда
как другие, интересные и любимые, теряли свое обаяние.
Клим
не помнил,
как он добежал до квартиры Сомовых, увлекаемый Любой. В полутемной спальне, — окна ее были закрыты ставнями, — на растрепанной, развороченной постели судорожно извивалась Софья Николаевна, ноги и руки ее были связаны полотенцами, она лежала вверх лицом, дергая плечами, сгибая колени, била головой о подушку и рычала...
— Детей,
как деревяшки, смазывают веществом, которое легко воспламеняется и быстро сгорает. Получаются прескверные спички, далеко
не все вспыхивают и далеко
не каждой можно зажечь что-нибудь.