Неточные совпадения
В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй
день, как уж он почти совсем ничего не
ел.
Он
был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы
днем выходить
в таких лохмотьях на улицу.
«Если о сю пору я так боюсь, что же
было бы, если б и действительно как-нибудь случилось до самого
дела дойти?..» — подумал он невольно, проходя
в четвертый этаж.
Но никто не
разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью.
Был тут и еще один человек, с виду похожий как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он
был тоже как будто
в некотором волнении.
Он налил стаканчик,
выпил и задумался. Действительно, на его платье и даже
в волосах кое-где виднелись прилипшие былинки сена. Очень вероятно
было, что он пять
дней не раздевался и не умывался. Особенно руки
были грязные, жирные, красные, с черными ногтями.
А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней на щеках выступают, — что
в болезни этой и всегда бывает: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас,
ешь и
пьешь, и теплом пользуешься», а что тут
пьешь и
ешь, когда и ребятишки-то по три
дня корки не видят!
И
в продолжение всего того райского
дня моей жизни и всего того вечера я и сам
в мечтаниях летучих препровождал: и, то
есть, как я это все устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья
в лоно семьи возвращу…
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и
в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же
день, после всех сих мечтаний (то
есть это
будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать
в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений
в нем не
было ни на минуту, даже
в то еще время, как он читал письмо. Главнейшая
суть дела была решена
в его голове, и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»
Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе
были откровенны друг с дружкой
в тот
день и
в ту ночь и во все последующее время?
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы
в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но — не теперь… Я к нему… на другой
день после того пойду, когда уже то
будет кончено и когда все по-новому пойдет…»
«После того, — вскрикнул он, срываясь со скамейки, — да разве то
будет? Неужели
в самом
деле будет?»
Но теперь, странное
дело,
в большую такую телегу впряжена
была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет
в грязи или
в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я
в самом
деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп…
буду скользить
в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
— Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах,
будь это все, что решено
в этот месяц, ясно как
день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь!.. Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор…
Это
была высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая
в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее
день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои.
Дело было самое обыкновенное и не заключало
в себе ничего такого особенного.
Она работала на сестру
день и ночь,
была в доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже полы мыть нанималась, и все сестре отдавала.
Дойдя до таких выводов, он решил, что с ним лично,
в его
деле, не может
быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по той причине, что задуманное им — «не преступление»…
Прибавим только, что фактические, чисто материальные затруднения
дела вообще играли
в уме его самую второстепенную роль. «Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они,
в свое время, все
будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости со всеми подробностями
дела…» Но
дело не начиналось.
Но каково же
было его изумление, когда он вдруг увидал, что Настасья не только на этот раз дома, у себя
в кухне, но еще занимается
делом: вынимает из корзины белье и развешивает на веревках!
И, наконец, когда уже гость стал подниматься
в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней
в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость
был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь
разделяла их, а он прислушивался.
Гость несколько раз тяжело отдыхнулся. «Толстый и большой, должно
быть», — подумал Раскольников, сжимая топор
в руке.
В самом
деле, точно все это снилось. Гость схватился за колокольчик и крепко позвонил.
— Да отвори, жив аль нет? И все-то он дрыхнет! — кричала Настасья, стуча кулаком
в дверь, — целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет! Пес и
есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый час.
Это
была обыкновенная повестка из квартала явиться на сегодняшний
день,
в половине десятого,
в контору квартального надзирателя.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как
было дело и…
в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как
был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо,
в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное
дело, — ему вдруг стало самому решительно все равно до чьего бы то ни
было мнения, и перемена эта произошла как-то
в один миг,
в одну минуту.
Это
было уже давно решено: «Бросить все
в канаву, и концы
в воду, и
дело с концом». Так порешил он еще ночью,
в бреду,
в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: «Поскорей, поскорей, и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
Наконец, пришло ему
в голову, что не лучше ли
будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил
в тоске и тревоге, и
в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное
дело убил, что так уже раз во сне,
в бреду решено
было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо
было спешить!
«Если действительно все это
дело сделано
было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно
была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул
в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое
дело сознательно шел? Да ведь ты
в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Произошло это утром,
в десять часов.
В этот час утра,
в ясные
дни, солнце всегда длинною полосой проходило по его правой стене и освещало угол подле двери. У постели его стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это
был молодой парень
в кафтане, с бородкой, и с виду походил на артельщика. Из полуотворенной двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.
Раскольников смотрел на все с глубоким удивлением и с тупым бессмысленным страхом. Он решился молчать и ждать: что
будет дальше? «Кажется, я не
в бреду, — думал он, — кажется, это
в самом
деле…»
Рассердился да и пошел,
была не
была, на другой
день в адресный стол, и представь себе:
в две минуты тебя мне там разыскали.
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими
делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем
в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, — это уж
был венец; вот и она знает…
Хотел
было я ему, как узнал это все, так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это
дело все прекратить,
в самом то
есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут,
в одном этом
деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас
есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере половина
дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
А сегодня поутру,
в восемь часов, — то
есть это на третий-то
день, понимаешь? — вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень пьяный, а понимать разговор может.
— «А
было ль известно тебе, Миколаю,
в тот самый
день, что такую-то вдову
в такой-то
день и час с сестрой ее убили и ограбили?» — «Знать не знаю, ведать не ведаю.
— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли
в тот самый
день и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги
в руки, — согласись сам, что они как-нибудь да должны же
были попасть? Это немало при таком следствии.
— Ваша мамаша, еще
в бытность мою при них, начала к вам письмо. Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько
дней и не приходил к вам, чтоб уж
быть вполне уверенным, что вы извещены обо всем; но теперь, к удивлению моему…
Во-первых,
было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими
днями в столице, чтоб успеть принарядиться и прикраситься
в ожидании невесты, что, впрочем,
было весьма невинно и позволительно.
— Жалею весьма и весьма, что нахожу вас
в таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное
дело по моей адвокатской части
в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то
есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час…
—
В самом серьезном, так сказать,
в самой сущности
дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось
в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно
быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого
дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра
есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость
в сапогах ходит.
— Не соглашусь с вами, — с видимым наслаждением возразил Петр Петрович, — конечно,
есть увлечения, неправильности, но надо
быть и снисходительным, увлечения свидетельствуют о горячности к
делу и о той неправильной внешней обстановке,
в которой находится
дело.
Но я все-таки
был в тысяче верстах от предположения, что она
в таком извращенном фантазией виде могла понять и представить
дело…
разливался тоненький голос певца. Раскольникову ужасно захотелось расслушать, что
поют, точно
в этом и
было все
дело.
Полицейские
были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто
дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова
в его квартиру.
Он даже успел сунуть неприметно
в руку;
дело, впрочем,
было ясное и законное, и, во всяком случае, тут помощь ближе
была. Раздавленного подняли и понесли; нашлись помощники. Дом Козеля
был шагах
в тридцати. Раскольников шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу.
Катерина Ивановна суетилась около больного, она подавала ему
пить, обтирая пот и кровь с головы, оправляла подушки и разговаривала с священником, изредка успевая оборотиться к нему, между
делом. Теперь же она вдруг набросилась на него почти
в исступлении...