Неточные совпадения
Я только теперь, на
днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже
в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами,
в нашей губернии, не только не
в ссылке, как принято
было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился.
К тому же всегда возможно
было,
в тиши кабинета и уже не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить себя
делу науки и обогатить отечественную словесность глубочайшими исследованиями.
Решено
было ехать
в Петербург без малейшего отлагательства, разузнать всё на
деле, вникнуть лично и, если возможно, войти
в новую деятельность всецело и нераздельно.
На другой
день случай
был обличен
в печати, и начала собираться коллективная подписка против «безобразного поступка» Варвары Петровны, не захотевшей тотчас же прогнать генерала.
Уверяли, что Виргинский, при объявлении ему женой отставки, сказал ей: «Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь уважаю», но вряд ли
в самом
деле произнесено
было такое древнеримское изречение; напротив, говорят, навзрыд плакал.
Папе давным-давно предсказали мы роль простого митрополита
в объединенной Италии и
были совершенно убеждены, что весь этот тысячелетний вопрос,
в наш век гуманности, промышленности и железных дорог, одно только плевое
дело.
Замечу, что у нас многие полагали, что
в день манифеста
будет нечто необычайное,
в том роде, как предсказывал Липутин, и всё ведь так называемые знатоки народа и государства.
Что-то даже слишком уж откровенно грязное
было в этом
деле.
Доискались, что он живет
в какой-то странной компании, связался с каким-то отребьем петербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства,
дни и ночи проводит
в темных трущобах и бог знает
в каких закоулках, опустился, оборвался и что, стало
быть, это ему нравится.
Кстати замечу
в скобках, что милый, мягкий наш Иван Осипович, бывший наш губернатор,
был несколько похож на бабу, но хорошей фамилии и со связями, — чем и объясняется то, что он просидел у нас столько лет, постоянно отмахиваясь руками от всякого
дела.
Все три наши доктора дали мнение, что и за три
дня пред сим больной мог уже
быть как
в бреду и хотя и владел, по-видимому, сознанием и хитростию, но уже не здравым рассудком и волей, что, впрочем, подтверждалось и фактами.
— Ну, тут вы немного ошибаетесь; я
в самом
деле…
был нездоров… — пробормотал Николай Всеволодович нахмурившись. — Ба! — вскричал он, — да неужели вы и
в самом
деле думаете, что я способен бросаться на людей
в полном рассудке? Да для чего же бы это?
— Так я и знала! Я
в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы
будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если
в самом
деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого
дня, он
в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно
в том, что он всё еще обворожителен для ее женского сердца, то
есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
Утром, когда Дарья Павловна за чайным столиком разливала чай, Варвара Петровна долго и пристально
в нее всматривалась и, может
быть в двадцатый раз со вчерашнего
дня, с уверенностию произнесла про себя...
Он станет на тебя жаловаться, он клеветать на тебя начнет, шептаться
будет о тебе с первым встречным,
будет ныть, вечно ныть; письма тебе
будет писать из одной комнаты
в другую,
в день по два письма, но без тебя все-таки не проживет, а
в этом и главное.
Этим словечком своим он остался доволен, и мы роспили
в тот вечер бутылочку. Но это
было только мгновение; на другой
день он
был ужаснее и угрюмее, чем когда-либо.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я знал, что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то
были друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне уже его показали
дня три тому назад, когда он проезжал
в коляске с губернаторшей.
— Его нет, но он
есть.
В камне боли нет, но
в страхе от камня
есть боль. Бог
есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, всё новое… Тогда историю
будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до…
Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество
в служении
делу, пойдут дети, еще, пожалуй, не мои, то
есть разумеется, не мои; мудрый не боится заглянуть
в лицо истине…
— Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу, но что я его сейчас не обманывала. Он, может
быть, ушел потому, что он очень честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала; я
в самом
деле хочу издавать и основать типографию…
Этот «завтрашний
день», то
есть то самое воскресенье,
в которое должна
была уже безвозвратно решиться участь Степана Трофимовича,
был одним из знаменательнейших
дней в моей хронике.
Она
была болезненно худа и прихрамывала, крепко набелена и нарумянена, с совершенно оголенною длинною шеей, без платка, без бурнуса,
в одном только стареньком темном платье, несмотря на холодный и ветреный, хотя и ясный сентябрьский
день; с совершенно открытою головой, с волосами, подвязанными
в крошечный узелок на затылке,
в которые с правого боку воткнута
была одна только искусственная роза, из таких, которыми украшают вербных херувимов.
Но
в настоящем случае и положение
дел было особенное.
В последние
дни между обоими домами пошло на совершенный разрыв, о чем уже и
было мною вскользь упомянуто.
Он
был не пьян, но
в том тяжелом, грузном, дымном состоянии человека, вдруг проснувшегося после многочисленных
дней запоя.
Но, во-первых, сам Николай Всеволодович не придает этому
делу никакого значения, и, наконец, всё же
есть случаи,
в которых трудно человеку решиться на личное объяснение самому, а надо непременно, чтобы взялось за это третье лицо, которому легче высказать некоторые деликатные вещи.
— Во всяком случае,
дело это теперь кончено и рассказано, а стало
быть, можно и перестать о нем, — прибавил он, и какая-то сухая, твердая нотка прозвучала
в его голосе. Варвара Петровна поняла эту нотку; но экзальтация ее не проходила, даже напротив.
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я
в самом
деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый
день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич,
будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю… Ну
будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
Шатов, у которого я хотел
было справиться о Марье Тимофеевне, заперся и, кажется, все эти восемь
дней просидел у себя на квартире, даже прервав свои занятия
в городе.
Вот что еще замечательно: на второй же
день,
в понедельник ввечеру, я встретил Липутина, и он уже знал всё до последнего слова, стало
быть, несомненно, узнал из первых.
Именно: говорили иные, хмуря брови и бог знает на каком основании, что Николай Всеволодович имеет какое-то особенное
дело в нашей губернии, что он чрез графа К. вошел
в Петербурге
в какие-то высшие отношения, что он даже, может
быть, служит и чуть ли не снабжен от кого-то какими-то поручениями.
В первый раз посетил его
в среду, то
есть на четвертый лишь
день после той первой встречи, да и то по
делу.
А теперь, описав наше загадочное положение
в продолжение этих восьми
дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники и уже, так сказать, с знанием
дела,
в том виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого
дня после того воскресенья, то
есть с понедельника вечером, потому что,
в сущности, с этого вечера и началась «новая история».
— Отправляясь сюда, то
есть вообще сюда,
в этот город, десять
дней назад, я, конечно, решился взять роль.
— Да я ведь у
дела и
есть, я именно по поводу воскресенья! — залепетал Петр Степанович. — Ну чем, чем я
был в воскресенье, как по-вашему? Именно торопливою срединною бездарностию, и я самым бездарнейшим образом овладел разговором силой. Но мне всё простили, потому что я, во-первых, с луны, это, кажется, здесь теперь у всех решено; а во-вторых, потому, что милую историйку рассказал и всех вас выручил, так ли, так ли?
— Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то
есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать
будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар
в висок, и ничего не
будет». Какое
дело тогда до людей и что они
будут плевать тысячу лет, не так ли?
— О да.
Есть такая точка, где он перестает
быть шутом и обращается
в… полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственное выражение ваше: «Знаете ли, как может
быть силен один человек?» Пожалуйста, не смейтесь, он очень
в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья вести
дело, ужасно любят обвинять
в шпионстве.
— Не шутили!
В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что
в то же самое время, когда вы насаждали
в моем сердце бога и родину, —
в то же самое время, даже, может
быть,
в те же самые
дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали
в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
Дяденька тоже наш на прошлой неделе
в остроге здешнем по фальшивым деньгам скончались, так я, по нем поминки справляя, два десятка камней собакам раскидал, — вот только и
дела нашего
было пока.
— Чтобы по приказанию, то этого не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами знаете, либо сена клок, либо вилы
в бок. Я вон
в пятницу натрескался пирога, как Мартын мыла, да с тех пор
день не
ел, другой погодил, а на третий опять не
ел. Воды
в реке сколько хошь,
в брюхе карасей развел… Так вот не
будет ли вашей милости от щедрот; а у меня тут как раз неподалеку кума поджидает, только к ней без рублей не являйся.
Он отстал. Николай Всеволодович дошел до места озабоченный. Этот с неба упавший человек совершенно
был убежден
в своей для него необходимости и слишком нагло спешил заявить об этом. Вообще с ним не церемонились. Но могло
быть и то, что бродяга не всё лгал и напрашивался на службу
в самом
деле только от себя, и именно потихоньку от Петра Степановича; а уж это
было всего любопытнее.
Капитан Лебядкин
дней уже восемь не
был пьян; лицо его как-то отекло и пожелтело, взгляд
был беспокойный, любопытный и очевидно недоумевающий; слишком заметно
было, что он еще сам не знает, каким тоном ему можно заговорить и
в какой всего выгоднее
было бы прямо попасть.
— Это-с? — повернулся тоже и Лебядкин. — Это от ваших же щедрот,
в виде, так сказать, новоселья, взяв тоже во внимание дальнейший путь и естественную усталость, — умилительно подхихикнул он, затем встал с места и на цыпочках, почтительно и осторожно снял со столика
в углу скатерть. Под нею оказалась приготовленная закуска: ветчина, телятина, сардины, сыр, маленький зеленоватый графинчик и длинная бутылка бордо; всё
было улажено чисто, с знанием
дела и почти щегольски.
— Может
быть и да. Впрочем, это
в полном смысле не ваше
дело и до вас совсем не относится.
До сих пор он говорил как-то двусмысленно, так что Лебядкин, искусившийся
в роли шута, до последнего мгновения все-таки
был капельку неуверен: сердится ли его барин
в самом
деле или только подшучивает, имеет ли
в самом
деле дикую мысль объявить о браке или только играет?
Это
была глупейшая повесть о дураке, втянувшемся не
в свое
дело и почти не понимавшем его важности до самой последней минуты, за пьянством и за гульбой.
— Виновата я, должно
быть, пред нимв чем-нибудь очень большом, — прибавила она вдруг как бы про себя, — вот не знаю только,
в чем виновата, вся
в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась
день и ночь, что пред ним
в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и всё думаю про вину мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда
была.
Зато Кириллов
был совершенно спокоен и безразличен, очень точен
в подробностях принятой на себя обязанности, но без малейшей суетливости и почти без любопытства к роковому и столь близкому исходу
дела.
— О нет, совсем уж не привидение! Это просто
был Федька Каторжный, разбойник, бежавший из каторги. Но
дело не
в том; как вы думаете, что я сделал? Я отдал ему все мои деньги из портмоне, и он теперь совершенно уверен, что я ему выдал задаток!