Неточные совпадения
Как же ему
было остаться? Мать желала — это опять другое и очень естественное
дело.
В сердце ее отжили все чувства, кроме одного — любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не
будь его, что же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское сердце не живет без любви.
Конечно, это глупо; но если
дело уже сделано и племянник
в Петербурге, без помощи, без знакомых, даже без рекомендательных писем, молодой, без всякой опытности… вправе ли он оставить его на произвол судьбы, бросить
в толпе, без наставлений, без совета, и если с ним случится что-нибудь недоброе — не
будет ли он отвечать перед совестью?..
— Не
в том
дело; ты, может
быть, вдесятеро умнее и лучше меня… да у тебя, кажется, натура не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно
быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда
дело делать.
—
Дело, кажется, простое, — сказал дядя, — а они бог знает что заберут
в голову… «разумно-деятельная толпа»!! Право, лучше бы тебе остаться там. Прожил бы ты век свой славно:
был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы
в вечную и неизменную дружбу и любовь,
в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и
в самом
деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив не
будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх
дном.
— Потому что
в этом поступке разума, то
есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты
был женщина — так другое
дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
Оттого он вникает во все земные
дела и, между прочим,
в жизнь, как она
есть, а не как бы нам ее хотелось.
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так
дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем
в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что
есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
— Уверен ли ты, что у тебя
есть талант? Без этого ведь ты
будешь чернорабочий
в искусстве — что ж хорошего? Талант — другое
дело: можно работать; много хорошего сделаешь, и притом это капитал — стоит твоих ста душ.
Мелькнуло несколько месяцев. Александра стало почти нигде не видно, как будто он пропал. Дядю он посещал реже. Тот приписывал это его занятиям и не мешал ему. Но редактор журнала однажды, при встрече с Петром Иванычем, жаловался, что Александр задерживает статьи. Дядя обещал при первом случае объясниться с племянником. Случай представился
дня через три. Александр вбежал утром к дяде как сумасшедший.
В его походке и движениях видна
была радостная суетливость.
— Мудрено! с Адама и
Евы одна и та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь и варианты. Это удивляет тебя, а еще писатель! Вот теперь и
будешь прыгать и скакать
дня три, как помешанный, вешаться всем на шею — только, ради бога, не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время
в своей комнате, выпустить там весь этот пар и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься,
будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
— Да, я забыл: у тебя еще
будут фигурировать «вещественные знаки». Опять нанесешь всякой дряни и
будешь задумываться да разглядывать, а
дело в сторону.
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она
в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает
дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там…
есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком.
В твои лета эти глупости так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а то через год! до тех пор она еще надует тебя…
Уж я сказал тебе, что с твоими идеями хорошо сидеть
в деревне, с бабой да полдюжиной ребят, а здесь надо
дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что делал вчера, что делаешь сегодня, чтобы знать, что нужно делать завтра, то
есть жить с беспрерывной поверкой себя и своих занятий.
— Ну,
в твоих пяти словах все
есть, чего
в жизни не бывает или не должно
быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею!
В самом
деле, тут и истинные друзья, тогда как
есть просто друзья, и чаша, тогда как
пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки. Ох, Александр!
Был жаркий
день, один из редких
дней в Петербурге: солнце животворило поля, но морило петербургские улицы, накаливая лучами гранит, а лучи, отскакивая от камней, пропекали людей.
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот мир нашего счастья — кому нужда до нас? Мы всегда
будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за
дело? и что за
дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь,
в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины…
Ему противно
было слушать, как дядя, разбирая любовь его, просто, по общим и одинаким будто бы для всех законам, профанировал это высокое, святое, по его мнению,
дело. Он таил свои радости, всю эту перспективу розового счастья, предчувствуя, что чуть коснется его анализ дяди, то, того и гляди, розы рассыплются
в прах или превратятся
в назем. А дядя сначала избегал его оттого, что вот, думал, малый заленится, замотается, придет к нему за деньгами, сядет на шею.
Дни шли за
днями,
дни беспрерывных наслаждений для Александра. Он счастлив
был, когда поцелует кончик пальца Наденьки, просидит против нее
в картинной позе часа два, не спуская с нее глаз, млея и вздыхая или декламируя приличные случаю стихи.
Александр не уснул целую ночь, не ходил
в должность.
В голове у него вертелся завтрашний
день; он все придумывал, как говорить с Марьей Михайловной, сочинил
было речь, приготовился, но едва вспомнил, что
дело идет о Наденькиной руке, растерялся
в мечтах и опять все забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни
в чем; да и не нужно
было: Наденька встретила его, по обыкновению,
в саду, но с оттенком легкой задумчивости
в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
— Да почти каждый
день, а иногда по два раза
в один
день; такой добрый, так полюбил нас… Ну вот, говорит Наденька: «
Есть хочу да и только! пора за стол». — «А как Александр Федорыч, говорю я,
будет?..» — «Не
будет, говорит она, хотите пари, что не
будет? нечего ждать…» — Любецкая резала Александра этими словами, как ножом.
Он застал ее с матерью. Там
было человека два из города, соседка Марья Ивановна и неизбежный граф. Мучения Александра
были невыносимы. Опять прошел целый
день в пустых, ничтожных разговорах. Как надоели ему гости! Они говорили покойно о всяком вздоре, рассуждали, шутили, смеялись.
Ему, как всякому влюбленному, вдруг пришло
в голову и то: «Ну, если она не виновата? может
быть,
в самом
деле она равнодушна к графу.
«А отчего же перемена
в обращении со мной? — вдруг спрашивал он себя и снова бледнел. — Зачем она убегает меня, молчит, будто стыдится? зачем вчера,
в простой
день, оделась так нарядно? гостей, кроме его, не
было. Зачем спросила, скоро ли начнутся балеты?» Вопрос простой; но он вспомнил, что граф вскользь обещал доставать всегда ложу, несмотря ни на какие трудности: следовательно, он
будет с ними. «Зачем вчера ушла из саду? зачем не пришла
в сад? зачем спрашивала то, зачем не спрашивала…»
— Какое горе? Дома у тебя все обстоит благополучно: это я знаю из писем, которыми матушка твоя угощает меня ежемесячно;
в службе уж ничего не может
быть хуже того, что
было; подчиненного на шею посадили: это последнее
дело. Ты говоришь, что ты здоров, денег не потерял, не проиграл… вот что важно, а с прочим со всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я думаю…
Муж ее неутомимо трудился и все еще трудится. Но что
было главною целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобресть между людьми чиновное и денежное значение, для того ли, наконец, чтобы его не гнули
в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает. О высоких целях он разговаривать не любил, называя это бредом, а говорил сухо и просто, что надо
дело делать.
Если б он еще
был груб, неотесан, бездушен, тяжелоумен, один из тех мужей, которым имя легион, которых так безгрешно, так нужно, так отрадно обманывать, для их и своего счастья, которые, кажется, для того и созданы, чтоб женщина искала вокруг себя и любила диаметрально противоположное им, — тогда другое
дело: она, может
быть, поступила бы, как поступает большая часть жен
в таком случае.
Весь кодекс сердечных
дел был у него
в голове, но не
в сердце.
Но
в дружбе другое
дело. Лизавета Александровна видела, что друг Александра
был виноват
в его глазах и прав
в глазах толпы. Прошу растолковать это Александру! Она не решилась на этот подвиг сама и прибегла к мужу, полагая не без основания, что у него за доводами против дружбы
дело не станет.
—
В самом
деле, бедный! Как это достает тебя? Какой страшный труд: получить раз
в месяц письмо от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником! Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если
есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты — и все тут; ни до кого и
дела нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать — так и счастливы.
— Мы очень умны: как нам заниматься такими мелочами? Мы ворочаем судьбами людей. Смотрят что у человека
в кармане да
в петлице фрака, а до остального и
дела нет. Хотят, чтоб и все
были такие! Нашелся между ними один чувствительный, способный любить и заставить любить себя…
В этом мире небо кажется чище, природа роскошнее;
разделять жизнь и время на два разделения — присутствие и отсутствие, на два времени года — весну и зиму; первому соответствует весна, зима второму, — потому что, как бы ни
были прекрасны цветы и чиста лазурь неба, но
в отсутствии вся прелесть того и другого помрачается;
в целом мире видеть только одно существо и
в этом существе заключать вселенную…
— Все испытывают эти вещи, — продолжал Петр Иваныч, обращаясь к племяннику, — кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому
было бы понимать их. А отражать все эти ощущения
в своих произведениях — это другое
дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит
в каждой строке,
в каждом ударе кисти…
Иногда угасшая любовь придет на память, он взволнуется — и за перо: и напишет трогательную элегию.
В другой раз желчь хлынет к сердцу и поднимет со
дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям, — смотришь — и родится несколько энергических стихов.
В то же время он обдумывал и писал повесть. Он потратил на нее много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тетка
была в восхищении.
— Там, где точно
есть нелепости, ты их делаешь очень важно, а где
дело просто и естественно — это у тебя нелепости. Что ж тут нелепого? Разбери, как нелепа сама любовь: игра крови, самолюбие… Да что толковать с тобой: ведь ты все еще веришь
в неизбежное назначение кого любить,
в симпатию душ!
— Все еще не понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала
будет с ума сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно за другим. Он самолюбив до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские
дела пойдут своим чередом… ну, понимаешь? Уж это
в пятый раз я с ним играю шутку: прежде, бывало, когда
был холостой и помоложе, сам, а не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
— Все учи тебя! Ты польсти ей, прикинься немножко влюбленным — со второго раза она пригласит тебя уж не
в среду, а
в четверг или
в пятницу, ты удвой внимательность, а я потом немножко ее настрою, намекну, будто ты
в самом
деле — того… Она, кажется… сколько я мог заметить… Такая чувствительная… должно
быть, слабонервная… она, я думаю, тоже не прочь от симпатии… от излияний…
Юлии Павловне
было двадцать три, двадцать четыре года. Петр Иваныч угадал: она
в самом
деле была слабонервна, но это не мешало ей
быть вместе очень хорошенькой, умной и грациозной женщиной. Только она
была робка, мечтательна, чувствительна, как бо́льшая часть нервных женщин. Черты лица нежные, тонкие, взгляд кроткий и всегда задумчивый, частию грустный — без причины или, если хотите, по причине нерв.
А
дело в том, что чуть ли Александр и сам не
был таков. То-то
было раздолье ему!
Она любила
в первый раз — это бы еще ничего — нельзя же полюбить прямо во второй раз; но беда
была в том, что сердце у ней
было развито донельзя, обработано романами и приготовлено не то что для первой, но для той романической любви, которая существует
в некоторых романах, а не
в природе, и которая оттого всегда бывает несчастлива, что невозможна на
деле.
Она бы тотчас разлюбила человека, если б он не пал к ее ногам, при удобном случае, если б не клялся ей всеми силами души, если б осмелился не сжечь и испепелить ее
в своих объятиях, или дерзнул бы, кроме любви, заняться другим
делом, а не
пил бы только чашу жизни по капле
в ее слезах и поцелуях.
Вот француз принялся за
дело. Около него ухаживали и отец и мать. Его приглашали
в дом как гостя, обходились с ним очень почтительно: это
был дорогой француз.
А русский? этот еще добросовестнее немца делал свое
дело. Он почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол
есть такая часть речи, а предлог вот такая-то, и наконец достиг, что она поверила ему и выучила наизусть определения всех частей речи. Она могла даже разом исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда учитель важно вопрошал: «А какие
суть междометия страха или удивления?» — она вдруг, не переводя духу, проговаривала: «ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!» И наставник
был в восторге.
Говоря этим высоким слогом, слово за слово, он добрался наконец до слова: супружество. Юлия вздрогнула, потом заплакала. Она подала ему руку с чувством невыразимой нежности и признательности, и они оба оживились, оба вдруг заговорили. Положено
было Александру поговорить с теткой и просить ее содействия
в этом мудреном
деле.
— Только погодите. Теперь осень наступает, — прибавила она, — съедутся все
в город. Тогда я сделаю визит вашей невесте; мы познакомимся, и я примусь за
дело горячо. Вы не оставляйте ее: я уверена, что вы
будете счастливейший муж.
Однажды приехал какой-то гость из ее стороны, где жили ее родные. Гость
был пожилой, некрасивый человек, говорил все об урожае да о своем сенатском
деле, так что Александр, соскучившись слушать его, ушел
в соседнюю комнату. Ревновать
было не к чему. Наконец гость стал прощаться.
В самом
деле, по возвращении он нашел до полдюжины записок на столе и сонного лакея
в передней. Слуге не велено
было уходить, не дождавшись его.
В записках — упреки, допросы и следы слез. На другой
день надо
было оправдываться. Он отговорился
делом по службе. Кое-как помирились.
— Я делаю
дело. Никто не упрекнет меня
в праздности. Утро я занят
в службе, а трудиться сверх того — это роскошь, произвольная обязанность. Зачем я
буду хлопотать?
— Помню, как ты вдруг сразу
в министры захотел, а потом
в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а
дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу написать — смотришь, и того… Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и
быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось — и нос повесили.
А как счастлив бывал он
в этой комнате некогда! он
был не один: около него присутствовал тогда прекрасный призрак и осенял его
днем за заботливым трудом, ночью бодрствовал над его изголовьем. Там жили с ним тогда мечты, будущее
было одето туманом, но не тяжелым, предвещающим ненастье, а утренним, скрывающим светлую зарю. За тем туманом таилось что-то, вероятно — счастье… А теперь? не только его комната, для него опустел целый мир, и
в нем самом холод, тоска…
Лиза ждала его целый
день с трепетом удовольствия, а потом сердце у ней сжалось; она оробела, сама не зная отчего, стала грустна и почти не желала прихода Александра. Когда же урочный час настал, а Александра не
было, нетерпение ее превратилось
в томительную тоску. С последним лучом солнца исчезла всякая надежда; она заплакала.