Неточные совпадения
«Ну что
это за вздор такой я
сделал, — подумал он, — тут у них Соня есть, а мне самому надо».
А что же ты
сделаешь, чтоб
этому не бывать?
Ведь тут надо теперь же что-нибудь
сделать, понимаешь ты
это?
Знакомая
эта была Лизавета Ивановна, или просто, как все звали ее, Лизавета, младшая сестра той самой старухи Алены Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы, у которой вчера был Раскольников, приходивший закладывать ей часы и
делать свою пробу…
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при
этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он
сделал.
Мучительная, темная мысль поднималась в нем — мысль, что он сумасшествует и что в
эту минуту не в силах ни рассудить, ни себя защитить, что вовсе, может быть, не то надо
делать, что он теперь
делает…
«Но что же теперь с
этим делать?
Это была девушка… впрочем, она мне даже нравилась… хотя я и не был влюблен… одним словом, молодость, то есть я хочу сказать, что хозяйка мне
делала тогда много кредиту и я вел отчасти такую жизнь… я очень был легкомыслен…
«
Это оттого, что я очень болен, — угрюмо решил он наконец, — я сам измучил и истерзал себя, и сам не знаю, что
делаю…
—
Это ты, брат, хорошо
сделал, что очнулся, — продолжал он, обращаясь к Раскольникову.
—
Это, брат, веришь ли, у меня особенно на сердце лежало. Потом надо же из тебя человека
сделать. Приступим: сверху начнем. Видишь ли ты
эту каскетку? — начал он, вынимая из узла довольно хорошенькую, но в то же время очень обыкновенную и дешевую фуражку. — Позволь-ка примерить?
Нынче летний сезон, я и покупку летнюю
сделал, потому к осени сезон и без того более теплой материи потребует, так придется ж бросать… тем более что все
это тогда уж успеет само разрушиться, если не от усилившейся роскоши, так от внутренних неустройств.
Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж
это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией [С аффектацией — с неестественным, подчеркнутым выражением чувств (от фр. affecter —
делать что-либо искусственным).] некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова.
— Я бы вот как
сделал: я бы взял деньги и вещи и, как ушел бы оттуда, тотчас, не заходя никуда, пошел бы куда-нибудь, где место глухое и только заборы одни, и почти нет никого, — огород какой-нибудь или в
этом роде.
— Я
этого не могу
сделать! — вскричала обиженная девушка. — По какому праву…
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы
это! Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и
сделает над собой…
Слушайте, вот что я
сделаю: теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих отведу к вам, потому что вам одним нельзя по улицам; у нас в Петербурге на
этот счет…
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, — нам сам бог послал
этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже
сделал для брата…
Ведь
эти мономаны из капли океан
сделают, небылицу в лицах наяву видят…
—
Это правда, — как-то особенно заботливо ответил на
это Раскольников, — помню все, до малейшей даже подробности, а вот поди: зачем я то
делал, да туда ходил, да то говорил? уж и не могу хорошо объяснить.
—
Это уж, конечно, не мне решать, а, во-первых, вам, если такое требование Петра Петровича вас не обижает, а во-вторых — Дуне, если она тоже не обижается. А я
сделаю, как вам лучше, — прибавил он сухо.
—
Это мы хорошо
сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь
это фортепиано пронесли, право… как толкаются…
Этой девицы я тоже очень боюсь…
По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы
этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить
этих десять или сто человек, чтобы
сделать известными свои открытия всему человечеству.
Да вот, кстати же! — вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил, что ж
это я!.. — повернулся он к Разумихину, — вот ведь ты об
этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся он к Раскольникову, — что парень чист, да ведь что ж
делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?
— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой
это подвох? Ты говоришь, что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б
это ты
сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
— Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами
делаете вид, — тут же и сказал себе: «
Это тот самый и есть!»
— Справедливее? А почем знать, может быть,
это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно
сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.
— Нимало. После
этого человек человеку на сем свете может
делать одно только зло и, напротив, не имеет права
сделать ни крошки добра, из-за пустых принятых формальностей.
Это нелепо. Ведь если б я, например, помер и оставил бы
эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась?
— Я
это уж и
сделал, если вам хочется знать. Я посадил ее сегодня рядом с маменькой и с Дуней.
— Била! Да что вы
это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете…
Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не
сделает. Она сама не замечает, как
это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я
это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было больно!
— А тебе бог что за
это делает? — спросил он, выпытывая дальше.
«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому,
сделать, чтоб и
этот не умер?»
— Потом поймешь. Разве ты не то же
сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (
это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
Да что
делать, слабость, люблю военное дело, и уж так люблю я читать все
эти военные реляции… решительно я моей карьерой манкировал.
Ведь вот будь вы действительно, на самом-то деле преступны али там как-нибудь замешаны в
это проклятое дело, ну стали бы вы, помилуйте, сами напирать, что не в бреду вы все
это делали, а, напротив, в полной памяти?
Мне, напротив, следовало бы сначала усыпить подозрения ваши и виду не подать, что я об
этом факте уже известен; отвлечь, этак, вас в противоположную сторону, да вдруг, как обухом по темени (по вашему же выражению), и огорошить: «А что, дескать, сударь, изволили вы в квартире убитой
делать в десять часов вечера, да чуть ли еще и не в одиннадцать?
Андрей Семенович, у которого никогда почти не бывало денег, ходил по комнате и
делал сам себе вид, что смотрит на все
эти пачки равнодушно и даже с пренебрежением.
Тут надобно вести себя самым деликатнейшим манером, действовать самым искусным образом, а она
сделала так, что
эта приезжая дура,
эта заносчивая тварь,
эта ничтожная провинциалка, потому только, что она какая-то там вдова майора и приехала хлопотать о пенсии и обивать подол по присутственным местам, что она в пятьдесят пять лет сурьмится, белится и румянится (
это известно)… и такая-то тварь не только не заблагорассудила явиться, но даже не прислала извиниться, коли не могла прийти, как в таких случаях самая обыкновенная вежливость требует!
— Я-то в уме-с, а вот вы так… мошенник! Ах, как
это низко! Я все слушал, я нарочно все ждал, чтобы все понять, потому что, признаюсь, даже до сих пор оно не совсем логично… Но для чего вы все
это сделали — не понимаю.
На его же вопрос: посадил ли бы я Софью Семеновну рядом с моей сестрой? я ответил, что я уже
это и
сделал, того же дня.
Ну-с; так вот: если бы вдруг все
это теперь на ваше решение отдали: тому или тем жить на свете, то есть Лужину ли жить и
делать мерзости или умирать Катерине Ивановне? то как бы вы решили: кому из них умереть?
— Стало быть, лучше Лужину жить и
делать мерзости! Вы и
этого решить не осмелились?
— Что вы, что вы
это над собой
сделали! — отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками.
— И что тебе, что тебе в том, — вскричал он через мгновение с каким-то даже отчаянием, — ну что тебе в том, если б я и сознался сейчас, что дурно
сделал? Ну что тебе в
этом глупом торжестве надо мною? Ах, Соня, для того ли я пришел к тебе теперь!
Ну… ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, на первые шаги после университета, — и
сделать все
это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать…
Ну, разумеется, что я убил старуху, —
это я худо
сделал… ну и довольно!
— Да что
это, брат, разве мы в самом деле навеки расстаемся, что ты мне… такие завещания
делаешь?
Ах, Родион Романыч,
это вы! — вскрикнула она, увидав Раскольникова и бросаясь к нему, — растолкуйте вы, пожалуйста,
этой дурочке, что ничего умней нельзя
сделать!
—
Это я знаю, видал, — бормотал чиновник Раскольникову и Лебезятникову, —
это чахотка-с; хлынет этак кровь и задавит. С одною моею родственницей, еще недавно свидетелем был, и этак стакана полтора… вдруг-с… Что же, однако ж,
делать, сейчас помрет?