Неточные совпадения
— Вот-с, батюшка: коли по гривне
в месяц с рубля, так за полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежних рубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. А всего, стало быть, тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить за
часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
Но нет, изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете ли вы, а осмелитесь ли вы, взирая
в сей
час на меня, сказать утвердительно, что я не свинья?
И вижу я, эдак
часу в шестом, Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик [Бурнус — верхняя одежда
в виде накидки.] и с квартиры отправилась, а
в девятом
часу и назад обратно пришла.
Два
часа просидели и все шептались: «Дескать, как теперь Семен Захарыч на службе и жалование получает, и к его превосходительству сам являлся, и его превосходительство сам вышел, всем ждать велел, а Семена Захарыча мимо всех за руку
в кабинет провел».
Они вошли со двора и прошли
в четвертый этаж. Лестница чем дальше, тем становилась темнее. Было уже почти одиннадцать
часов, и хотя
в эту пору
в Петербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы было очень темно.
Этот бульвар и всегда стоит пустынный, теперь же, во втором
часу и
в такой зной, никого почти не было.
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и
в то же время такая
в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому
часу, к такой минуте
в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его?
— Вы бы, Лизавета Ивановна, и порешили самолично, — громко говорил мещанин. — Приходите-тко завтра,
часу в семом-с. И те прибудут.
—
В семом
часу, завтра; и от тех прибудут-с, самолично и порешите-с.
Раскольников тут уже прошел и не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно
в семь
часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно
в семь
часов вечера, останется дома одна.
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра,
в таком-то
часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый
час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и
в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь
в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Он спал необыкновенно долго и без снов. Настасья, вошедшая к нему
в десять
часов на другое утро, насилу дотолкалась его. Она принесла ему чаю и хлеба. Чай был опять спитой и опять
в ее собственном чайнике.
Она вошла опять
в два
часа с супом. Он лежал как давеча. Чай стоял нетронутый. Настасья даже обиделась и с злостью стала толкать его.
Итак, стоило только потихоньку войти, когда придет время,
в кухню и взять топор, а потом, чрез
час (когда все уже кончится), войти и положить обратно.
Заглянув случайно, одним глазом,
в лавочку, он увидел, что там, на стенных
часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться, и
в то же время сделать крюк: подойти к дому
в обход, с другой стороны…
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него
в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг
часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
До него резко доносились страшные, отчаянные вопли с улицы, которые, впрочем, он каждую ночь выслушивал под своим окном
в третьем
часу.
— Да отвори, жив аль нет? И все-то он дрыхнет! — кричала Настасья, стуча кулаком
в дверь, — целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет! Пес и есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый
час.
— А
в котором
часу вам приходить написано, милостисдарь! — крикнул поручик, все более и более неизвестно чем оскорбляясь, — вам пишут
в девять, а теперь уже двенадцатый
час!
— Мне принесли всего четверть
часа назад, — громко и через плечо отвечал Раскольников, тоже внезапно и неожиданно для себя рассердившийся и даже находя
в этом некоторое удовольствие. — И того довольно, что я больной
в лихорадке пришел.
Произошло это утром,
в десять
часов.
В этот
час утра,
в ясные дни, солнце всегда длинною полосой проходило по его правой стене и освещало угол подле двери. У постели его стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой парень
в кафтане, с бородкой, и с виду походил на артельщика. Из полуотворенной двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.
Одет он был
в широком щегольском легком пальто,
в светлых летних брюках, и вообще все было на нем широко, щегольское и с иголочки; белье безукоризненное, цепь к
часам массивная.
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является
в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно
в начале девятого, — день и
час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а на мой спрос: где взял? — объявил, что на панели поднял.
И получимши билетик, он его тотчас разменял, выпил зараз два стаканчика, сдачу взял и пошел, а Митрея я с ним
в тот
час не видал.
А сегодня поутру,
в восемь
часов, — то есть это на третий-то день, понимаешь? — вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень пьяный, а понимать разговор может.
„А слышал, говорю, что вот то и то,
в тот самый вечер и
в том
часу, по той лестнице, произошло?“ — „Нет, говорит, не слыхал“, — а сам слушает, глаза вытараща, и побелел он вдруг, ровно мел.
Вопрос: «Как работали с Митреем, не видали ль кого по лестнице, вот
в таком-то и таком-то
часу?» Ответ: «Известно, проходили, может, люди какие, да нам не
в примету».
— «А было ль известно тебе, Миколаю,
в тот самый день, что такую-то вдову
в такой-то день и
час с сестрой ее убили и ограбили?» — «Знать не знаю, ведать не ведаю.
— «Каким таким манером?» — «А таким самым манером, что мазали мы этта с Митреем весь день, до восьми
часов, и уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул, этта, он меня
в рожу краской, да и побег, а я за ним.
— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли
в тот самый день и
час к Николаю из старухина сундука попадают серьги
в руки, — согласись сам, что они как-нибудь да должны же были попасть? Это немало при таком следствии.
— Нет, брат, не но, а если серьги,
в тот же день и
час очутившиеся у Николая
в руках, действительно составляют важную фактическую против него контру — однако ж прямо объясняемую его показаниями, следственно еще спорную контру, — то надо же взять
в соображение факты и оправдательные, и тем паче что они факты неотразимые.
— Вот Раскольников! — промямлил Зосимов, кивнув на больного, затем зевнул, причем как-то необыкновенно много раскрыл свой рот и необыкновенно долго держал его
в таком положении. Потом медленно потащился
в свой жилетный карман, вынул огромнейшие выпуклые глухие золотые
часы, раскрыл, посмотрел и так же медленно и лениво потащился опять их укладывать.
— Жалею весьма и весьма, что нахожу вас
в таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части
в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с
часу на
час…
— А что отвечал
в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил
час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…
— А правда ль, что вы, — перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом,
в котором слышалась какая-то радость обиды, — правда ль, что вы сказали вашей невесте…
в тот самый
час, как от нее согласие получили, что всего больше рады тому… что она нищая… потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, — бормотал он про себя. — Ничего не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов не
в конторе? Контора
в десятом
часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
— Простить бы надо
в предсмертный
час, а это грех, сударыня, таковые чувства большой грех!
Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра же непременно зайти. Девочка ушла
в совершенном от него восторге. Был
час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту, ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.
«Боже, что с ним!» Обе плакали, обе вынесли крестную муку
в эти полтора
часа ожидания.
— Вот вы… вы… меня понимаете, потому что вы — ангел! —
в восторге вскричал Разумихин. — Идем! Настасья! Мигом наверх, и сиди там при нем, с огнем; я через четверть
часа приду…
Почти через
час раздались шаги
в коридоре и другой стук
в дверь.
Озабоченный и серьезный проснулся Разумихин на другой день
в восьмом
часу.
Он шел домой и, уходя, спешил заглянуть на больного. Разумихин донес ему, что тот спит, как сурок. Зосимов распорядился не будить, пока проснется. Сам же обещал зайти
часу в одиннадцатом.
— Фу, как ты глуп иногда! Вчерашний хмель сидит… До свидания; поблагодари от меня Прасковью Павловну свою за ночлег. Заперлась, на мой бонжур сквозь двери не ответила, а сама
в семь
часов поднялась, самовар ей через коридор из кухни проносили… Я не удостоился лицезреть…
Ровно
в девять
часов Разумихин явился
в нумера Бакалеева.
Она говорит, что лучше будет, то есть не то что лучше, а для чего-то непременно будто бы надо, чтоб и Родя тоже нарочно пришел сегодня
в восемь
часов и чтоб они непременно встретились…
Свет померк скоро, но мука осталась, и Зосимов, наблюдавший и изучавший своего пациента со всем молодым жаром только что начинающего полечивать доктора, с удивлением заметил
в нем, с приходом родных, вместо радости как бы тяжелую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть.