Неточные совпадения
Полтора
года уже будет назад, как очутились мы, наконец, после странствий и многочисленных бедствий,
в сей великолепной и украшенной многочисленными памятниками столице.
Самая маленькая девочка,
лет шести, спала на полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув голову
в диван.
Мальчик,
годом старше ее, весь дрожал
в углу и плакал.
Старшая девочка,
лет девяти, высокенькая и тоненькая, как спичка,
в одной худенькой и разодранной всюду рубашке и
в накинутом на голые плечи ветхом драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два
года назад, потому что он не доходил теперь и до колен, стояла
в углу подле маленького брата, обхватив его шею своею длинною, высохшею как спичка рукой.
Да
в десять-то
лет мать успеет ослепнуть от косынок, а пожалуй что и от слез; от поста исчахнет; а сестра?
Ну, придумай-ка, что может быть с сестрой через десять
лет али
в эти десять
лет?
Он
лет семи и гуляет
в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом.
Это была высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти
лет, бывшая
в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои.
Конечно, если бы даже целые
годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра,
в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется
в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех
лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться
в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было дело и…
в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но
год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо,
в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
— Да всё здешние и всё почти новые, право, — кроме разве старого дяди, да и тот новый: вчера только
в Петербург приехал, по каким-то там делишкам;
в пять
лет по разу и видимся.
Это был господин немолодых уже
лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился
в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией [С аффектацией — с неестественным, подчеркнутым выражением чувств (от фр. affecter — делать что-либо искусственным).] некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова.
—
В самом серьезном, так сказать,
в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять
лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось
в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть
в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести
лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость
в сапогах ходит.
Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места и все то же да все то же до того
в три
года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят.
Не говорю уже о том, что преступления
в низшем классе,
в последние
лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления и
в высших классах таким же образом увеличиваются, и, так сказать, параллельно.
Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке,
лет пятнадцати, одетой как барышня,
в кринолине, [Кринолин — широкая юбка со вшитыми
в нее обручами из китового уса.]
в мантильке,
в перчатках и
в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было старое и истасканное.
Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это была рябая девка,
лет тридцати, вся
в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила и осуждала она спокойно и серьезно.
Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три
года, лицо ее все еще сохраняло
в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих
лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости.
— Матери у меня нет, ну, а дядя каждый
год сюда приезжает и почти каждый раз меня не узнает, даже снаружи, а человек умный; ну, а
в три
года вашей разлуки много воды ушло.
Полтора
года я Родиона знаю: угрюм, мрачен, надменен и горд;
в последнее время (а может, гораздо прежде) мнителен и ипохондрик.
В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать
лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих
лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось
в некоторых ее движениях.
В ту минуту, когда все трое, Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этот прохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на
лету поймав слова Сони: «и спросила: господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательно оглядел всех троих,
в особенности же Раскольникова, к которому обращалась Соня; потом посмотрел на дом и заметил его.
Он одно дело, прошлого
года, такое об убийстве разыскал,
в котором почти все следы были потеряны!
Прошлого
года уверил нас для чего-то, что
в монахи идет: два месяца стоял на своем!
Хлыст я употребил, во все наши семь
лет, всего только два раза (если не считать еще одного третьего случая, весьма, впрочем, двусмысленного):
в первый раз — два месяца спустя после нашего брака, тотчас же по приезде
в деревню, и вот теперешний последний случай.
А кстати: не припомните ли вы, Родион Романович, как несколько
лет тому назад, еще во времена благодетельной гласности, осрамили у нас всенародно и вселитературно одного дворянина — забыл фамилию! — вот еще немку-то отхлестал
в вагоне, помните?
Тогда еще,
в тот же самый
год, кажется, и «Безобразный поступок Века» случился (ну, «Египетские-то ночи», чтение-то публичное, помните?
Да и уж с
год будет, как Марфа Петровна
в именины мои мне и документ этот возвратила, да еще вдобавок примечательную сумму подарила.
— Н… нет, видел, один только раз
в жизни, шесть
лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Случайно-с… Мне все кажется, что
в вас есть что-то к моему подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой
в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь
лет безвыездно проживал, и
в доме Вяземского на Сенной
в старину ночевывал, и на шаре с Бергом, может быть, полечу.
Я имею значительное основание предполагать, что Марфа Петровна, имевшая несчастие столь полюбить его и выкупить из долгов, восемь
лет назад, послужила ему еще и
в другом отношении: единственно ее старанием и жертвами затушено было,
в самом начале, уголовное дело, с примесью зверского и, так сказать, фантастического душегубства, за которое он весьма и весьма мог бы прогуляться
в Сибирь.
Марфа Петровна отнюдь никогда не имела намерения что-нибудь за ним закрепить, имея
в виду детей, и если и оставила ему нечто, то разве нечто самое необходимое, малостоящее, эфемерное, чего и на
год не хватит человеку с его привычками.
Об издательской-то деятельности и мечтал Разумихин, уже два
года работавший на других и недурно знавший три европейские языка, несмотря на то, что дней шесть назад сказал было Раскольникову, что
в немецком «швах», с целью уговорить его взять на себя половину переводной работы и три рубля задатку: и он тогда соврал, и Раскольников знал, что он врет.
Смотрится на себя
в зеркало, любуется, и никаких-то, никаких-то у ней платьев нет, никаких-то вещей, вот уж сколько
лет!
Пуще всего боялся он, вот уже несколько
лет, обличения, и это было главнейшим основанием его постоянного, преувеличенного беспокойства, особенно при мечтах о перенесении деятельности своей
в Петербург.
Несколько
лет тому назад
в провинции, еще начиная только устраивать свою карьеру, он встретил два случая жестоко обличенных губернских довольно значительных лиц, за которых он дотоле цеплялся и которые ему покровительствовали.
Вон Варенц семь
лет с мужем прожила, двух детей бросила, разом отрезала мужу
в письме: «Я сознала, что с вами не могу быть счастлива.
Положительно и окончательно этого еще, правда, нельзя было сказать, но действительно
в последнее время, во весь последний
год, ее бедная голова слишком измучилась, чтобы хоть отчасти не повредиться.
Катерина Ивановна ужасно обрадовалась ему, во-первых потому, что он был единственный «образованный гость» из всех гостей и, «как известно, через два
года готовился занять
в здешнем университете профессорскую кафедру», а во-вторых потому, что он немедленно и почтительно извинился перед нею, что, несмотря на все желание, не мог быть на похоронах.
Тут надобно вести себя самым деликатнейшим манером, действовать самым искусным образом, а она сделала так, что эта приезжая дура, эта заносчивая тварь, эта ничтожная провинциалка, потому только, что она какая-то там вдова майора и приехала хлопотать о пенсии и обивать подол по присутственным местам, что она
в пятьдесят пять
лет сурьмится, белится и румянится (это известно)… и такая-то тварь не только не заблагорассудила явиться, но даже не прислала извиниться, коли не могла прийти, как
в таких случаях самая обыкновенная вежливость требует!
Ну… ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые
годы, не мучая мать, на обеспечение себя
в университете, на первые шаги после университета, — и сделать все это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать…
Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему
в последнее время.
В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные
годы этой холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства».
В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.
Действительно, сквозь толпу протеснялся городовой. Но
в то же время один господин
в вицмундире и
в шинели, солидный чиновник
лет пятидесяти, с орденом на шее (последнее было очень приятно Катерине Ивановне и повлияло на городового), приблизился и молча подал Катерине Ивановне трехрублевую зелененькую кредитку.
В лице его выражалось искреннее сострадание. Катерина Ивановна приняла и вежливо, даже церемонно, ему поклонилась.
А известно ли вам, что он из раскольников, да и не то чтоб из раскольников, а просто сектант; у него
в роде бегуны бывали, и сам он еще недавно целых два
года в деревне у некоего старца под духовным началом был.
Сидел
в мое время один смиреннейший арестант целый
год в остроге, на печи по ночам все Библию читал, ну и зачитался, да зачитался, знаете, совсем, да так, что ни с того ни с сего сгреб кирпич и кинул
в начальника, безо всякой обиды с его стороны.
В комнатке находились еще мальчик-шарманщик, с маленьким ручным органчиком, и здоровая, краснощекая девушка
в подтыканной полосатой юбке и
в тирольской шляпке с лентами, певица,
лет восемнадцати, которая, несмотря на хоровую песню
в другой комнате, пела под аккомпанемент органщика, довольно сиплым контральтом, какую-то лакейскую песню…
Что-то было ужасно неприятное
в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по
летам, лице.
— Я кто такой? Вы знаете: дворянин, служил два
года в кавалерии, потом так здесь
в Петербурге шлялся, потом женился на Марфе Петровне и жил
в деревне. Вот моя биография!