Неточные совпадения
Я старался составить себе идею о том, что это за работа, глядя, что делают, но
ничего не уразумел: делали
все то же, что вчера, что, вероятно, будут делать завтра: тянут снасти, поворачивают реи, подбирают паруса.
«Извините, горячего у нас
ничего нет, — сказал он, —
все огни потушены.
Знаменитые отпиратели всяких дверей и сундуков, снабженные
всеми нужными инструментами, пробились трое суток,
ничего не сделали и объявили замок — неотпираемым.
Про природу Англии я
ничего не говорю: какая там природа! ее нет, она возделана до того, что
все растет и живет по программе.
Вы можете упрекнуть меня, что, говоря обо
всем, что я видел в Англии, от дюка Веллингтона до высиживаемых парами цыплят, я
ничего не сказал о женщинах.
Но
ничего: ко
всему можно притерпеться, привыкнуть, даже не простуживаться.
Светский человек умеет поставить себя в такое отношение с вами, как будто забывает о себе и делает
все для вас,
всем жертвует вам, не делая в самом деле и не жертвуя
ничего, напротив, еще курит ваши же сигары, как барон мои.
Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать
ничего нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли, а
все надо думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.
С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево, человека — словом,
все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного
ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно.
— «Где? как?» — «С койки сорвался: мы трое подвесились к одному крючку, крючок сорвался, мы
все и упали: я
ничего, и Паисов
ничего, упали просто и встали, а Шведов голову ушиб — такой смех!
Все прекрасно — не правда ли?» — «Хорошо, только
ничего особенного: так же, как и у нас в хороший летний день…» Вы хмуритесь?
Ничто не шевелится тут;
все молчит под блеском будто разгневанных небес.
«Смотрите, — говорили мы друг другу, — уже нет
ничего нашего, начиная с человека;
все другое: и человек, и платье его, и обычай».
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно
все «с острова Св. Маврикия». В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей, как мне сказали. Они лежат, не изменяясь по многу лет: через десять лет так же сухи, ярки цветом и так же
ничем не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво мальчик вылил
все на барона Крюднера, а констанское вино так сладко, что из рук вон.
Обошедши
все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять в аллею и потом в улицу, которая вела в поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах,
ничем не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно в гору. Наконец забрались в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли на террасу и, усталые, сели на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
Но беспечен насчет
всего, что лежит вне его прямых занятий; читает, гуляет, спит, ест с одинаковым расположением, не отдавая
ничему особого преимущества, — это остатки юношества.
Мы отдали ему рекомендательное письмо от нашего банкира из Капштата. Он прочел и потом изъявил опасение, что нам, по случаю воскресенья, не удастся видеть
всего замечательного. «Впрочем,
ничего, — прибавил он, — я постараюсь кое-что показать вам».
Дорогой
ничего не случилось особенного, только Савич, проехавший тут один раз, наперед рассказывал
все подробности местности, всякую отмель, бухту, ферму: удивительный глаз и славная память!
Окон в хижинах не было, да и не нужно: оттуда сквозь стены можно видеть, что делается наруже, зато и снаружи видно
все, что делается внутри. А внутри
ничего не делается: малаец лежит на циновке или ребятишки валяются, как поросята.
Китайцы светлее индийцев, которые
все темно-шоколадного цвета, тогда как те просто смуглы; у них тело почти как у нас, только глаза и волосы совершенно черные. Они тоже ходят полуголые. У многих старческие физиономии, бритые головы, кроме затылка, от которого тянется длинная коса, болтаясь в ногах. Морщины и отсутствие усов и бороды делают их чрезвычайно похожими на старух.
Ничего мужественного, бодрого. Лица точно вылиты одно в другое.
Другой, также от нечего делать, пророчит: «Завтра будет перемена, ветер: горизонт облачен».
Всем до того хочется дальше, что уверуют и ждут — опять
ничего. Однажды вдруг мы порадовались было: фрегат пошел восемь узлов, то есть четырнадцать верст в час; я слышал это из каюты и спросил проходившего мимо Посьета...
Нет
ничего страшного;
все улыбающаяся природа: за холмами, верно, смеющиеся долины, поля…
Не подумайте, чтоб там поразила нас какая-нибудь нелепая пестрота, от которой глазам больно, груды ярких тканей, драгоценных камней, ковров, арабески —
все, что называют восточною роскошью, — нет, этого
ничего не было. Напротив,
все просто, скромно, даже бедно, но
все странно, ново: что шаг, то небывалое для нас.
Я опять не мог защититься от досады, глядя на места, где природа сделала с своей стороны
все, чтоб дать человеку случай приложить и свою творческую руку и наделать чудес, и где человек
ничего не сделал.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места!
Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», — говорят. «
Весь тут? за мысом
ничего нет? так только-то?»
Мы не верили глазам, глядя на тесную кучу серых, невзрачных, одноэтажных домов. Налево, где я предполагал продолжение города,
ничего не было: пустой берег, маленькие деревушки да отдельные, вероятно рыбачьи, хижины. По мысам, которыми замыкается пролив,
все те же дрянные батареи да какие-то низенькие и длинные здания, вроде казарм. К берегам жмутся неуклюжие большие лодки. И
все завешено: и домы, и лодки, и улицы, а народ, которому бы очень не мешало завеситься, ходит уж чересчур нараспашку.
«Будьте вы прокляты!» — думает, вероятно, он, и чиновники то же, конечно, думают; только переводчик Кичибе
ничего не думает: ему
все равно, возьмут ли Японию, нет ли, он продолжает улыбаться, показывать свои фортепиано изо рту, хикает и перед губернатором, и перед нами.
«Что ж ты
ничего не говоришь?» — «Да там
всего только двое, ваше благородие».
Все были в восторге, когда мы объявили, что покидаем Нагасаки; только Кичибе был ни скучнее, ни веселее других. Он переводил вопросы и ответы, сам
ничего не спрашивая и не интересуясь
ничем. Он как-то сказал на вопрос Посьета, почему он не учится английскому языку, что жалеет, зачем выучился и по-голландски. «Отчего?» — «Я люблю, — говорит, —
ничего не делать, лежать на боку».
Баниосы спрашивали, что заключается в этой записочке, но им не сказали, так точно, как не объявили и губернатору, куда и надолго ли мы идем. Мы
все думали, что нас остановят, дадут место и скажут, что полномочные едут; но
ничего не было. Губернаторы, догадавшись, что мы идем не в Едо, успокоились. Мы сказали, что уйдем сегодня же, если ветер будет хорош.
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд, то есть ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать
всех наверх — на якорь становиться!» — слышу давеча и бегу на ют. Вот мы и на якоре. Но что за безотрадные скалы! какие дикие места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же? не видать
ничего, кроме скал.
Я отворил
все шкапчики, поставцы: там чашки, чай — больше
ничего нет, а так разит!
Ничего,
все было бы сносно, если б не отравляющий запах китайского масла!
Потом
ничего не стало видно: сумерки скрыли
все, и мы начали пробираться по «Сыну океана» ощупью.
Вообще зима как-то не к лицу здешним местам, как не к лицу нашей родине лето. Небо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над головой; зелень свежа; многие цветы ни за что не соглашаются завянуть. И
всего продолжается холод один какой-нибудь месяц, много — шесть недель. Зима не успевает воцариться и,
ничего не сделав, уходит.
Католики, напротив, начинают религией и хотят преподавать ее сразу, со
всею ее чистотою и бескорыстным поклонением, тогда как у китайцев не было до сих пор
ничего, похожего на религиозную идею.
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во
всем, что бы мы ни предприняли. Впрочем, положительно сказать
ничего нельзя: может быть, полномочные и действительно тут — как добраться до истины?
все средства к обману на их стороне. Они могут сказать нам, что один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
Все бы еще
ничего; но у третьего полномочного, у обоих губернаторов и еще у одного чиновника шелковые панталоны продолжались на аршин далее ног.
Адмирал сказал им, что хотя отношения наши с ними были не совсем приятны, касательно отведения места на берегу, но он понимает, что губернаторы
ничего без воли своего начальства не делали и потому против них собственно
ничего не имеет, напротив, благодарит их за некоторые одолжения, доставку провизии, воды и т. п.; но просит только их представить своему начальству, что если оно намерено вступить в какие бы то ни было сношения с иностранцами, то пора ему подумать об отмене
всех этих стеснений, которые всякой благородной нации покажутся оскорбительными.
Последние два дня дул крепкий, штормовой ветер; наконец он утих и позволил нам зайти за рифы, на рейд. Это было сделано с рассветом; я спал и
ничего не видал. Я вышел на палубу, и берег представился мне вдруг, как уже оконченная, полная картина, прихотливо изрезанный красивыми линиями, со
всеми своими очаровательными подробностями, в красках, в блеске.
— Они бегают оттого, что европейцы редко заходят сюда, и наши не привыкли видеть их. Притом американцы, бывши здесь, брали иногда с полей горох, бобы: если б один или несколько человек сделали это, так оно бы
ничего, а когда
все…
Барон Крюднер заглядывает во
все путешествия и мучится, что
ничего нет об отелях: чего доброго, пожалуй, их нет совсем!
Весь костюм состоит из бумажной, плотно обвитой около тела юбки, без рубашки; юбка прикрыта еще большим платком — это нижняя часть одежды; верхняя состоит из одного только спенсера, большею частью кисейного, без всякой подкладки,
ничем не соединяющегося с юбкою: от этого, при скорой походке, от грациозных движений тагалки, часто бросается в глаза полоса смуглого тела, внезапно открывающаяся между спенсером и юбкой.
А провожатый мой
все шептал мне, отворотясь в сторону, что надо прийти «прямо и просто», а куда —
все не говорил, прибавил только свое: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — «Да не надо ли подарить кого-нибудь?» — сказал я ему наконец, выведенный из терпения. «Non, non, — сильно заговорил он, — но вы знаете сами, злоупотребления, строгости… но это
ничего; вы можете
все достать… вас принимал у себя губернатор — оно так, я видел вас там; но все-таки надо прийти… просто: vous comprenez?» — «Я приду сюда вечером, — сказал я решительно, устав слушать эту болтовню, — и надеюсь найти сигары
всех сортов…» — «Кроме первого сорта гаванской свертки», — прибавил чиновник и сказал что-то тагалу по-испански…
И все-таки не останешься жить в Маниле,
все захочешь на север, пусть там, кроме снега, не приснится
ничего! Не нашим нервам выносить эти жаркие ласки и могучие излияния сил здешней природы.
Прошли остров Чусима. С него в хорошую погоду видно и на корейский, и на японский берега. Кое-где плавали рыбацкие лодчонки, больше
ничего не видать; нет жизни,
все мертво на этих водах. Японцы говорят, что корейцы редко, только случайно, заходят к ним, с товарами или за товарами.
Нет
ничего, что бы предвещало в природе возобновление жизни со
всею ее прелестью.
Порыв ветра нагнал холод, дождь, туман, фрегат сильно накренило — и берегов как не бывало:
все закрылось белой мглой; во ста саженях не стало видно
ничего, даже шкуны, которая
все время качалась, то с одного, то с другого бока у нас.
Еще в тропиках, когда мелькало в уме предположение о возможности возвратиться домой через Сибирь, бывшие в Сибири спутники говорили, что в Аяне надо бросить
все вещи и взять только самое необходимое; а здесь теперь говорят, что бросать
ничего не надобно, что можно увязать на вьючных лошадей
все, что ни захочешь, даже книги.
Но я подарил их Тимофею, который сильно занят приспособлением к седлу мешка с чайниками, кастрюлями, вообще необходимыми принадлежностями своего ремесла, и, кроме того, зонтика, на который более
всего обращена его внимательность. Кучер Иван Григорьев во
все пытливо вглядывался. «Оно
ничего: можно и верхом ехать, надо только, чтоб
все заведение было в порядке», — говорит он с важностью авторитета. Ванюшка прилаживает себе какую-то щегольскую уздечку и всякий день
все уже и уже стягивается кожаным ремнем.