Неточные совпадения
Я выдумал
это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще
же приняли
эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Софья Андреева (
эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный
же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
Все
это о тогдашнем характере матери я слышал от самой
же Татьяны Павловны.
В какой
же форме мог начать
этот «глупый щенок» с моей матерью?
Уж одни размеры, в которые развилась их любовь, составляют загадку, потому что первое условие таких, как Версилов, —
это тотчас
же бросить, если достигнута цель.
Итак, мог
же, стало быть,
этот молодой человек иметь в себе столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и, главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель?
Прибавлю, однако, что я кончил гимназический курс в последнем году плохо, тогда как до седьмого класса всегда был из первых, а случилось
это вследствие той
же идеи, вследствие вывода, может быть ложного, который я из нее вывел.
Но чуть увижу, что
этот шаг, хотя бы и условный и малый, все-таки отдалит меня от главного, то тотчас
же с ними порву, брошу все и уйду в свою скорлупу».
К тому
же обо всем
этом слишком довольно будет на своем месте, затем и перо взял.
Об
этом я узнал уж и в Москве, но все
же не предполагал того, что увидел.
Именно таинственные потому, что были накоплены из карманных денег моих, которых отпускалось мне по пяти рублей в месяц, в продолжение двух лет; копление
же началось с первого дня моей «идеи», а потому Версилов не должен был знать об
этих деньгах ни слова.
Распорядился
же старый князь в отсутствие своей дочери, вдовы-генеральши, которая наверно бы ему не позволила
этого шагу.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас
же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый день; но
это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
Я сейчас
же понял, что меня определили на место к
этому больному старику затем только, чтоб его «тешить», и что в
этом и вся служба.
Естественно,
это меня унизило, и я тотчас
же принял было меры; но вскоре
этот старый чудак произвел во мне какое-то неожиданное впечатление, вроде как бы жалости, и к концу месяца я как-то странно к нему привязался, по крайней мере оставил намерение грубить.
Этого чиновника, служившего, кроме того, на казенном месте, и одного было бы совершенно достаточно; но, по желанию самого князя, прибавили и меня, будто бы на помощь чиновнику; но я тотчас
же был переведен в кабинет и часто, даже для виду, не имел пред собою занятий, ни бумаг, ни книг.
Мы целый день потом просидели над
этой бумагой с князем, и он очень горячо со мной спорил, однако
же остался доволен; не знаю только, подал ли бумагу или нет.
Проснувшись в то утро и одеваясь у себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я плевался, но, входя в дом князя, я снова почувствовал то
же волнение: в
это утро должна была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня мучило!
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я
же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде
этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома не было.
Если
же захотят узнать, об чем мы весь
этот месяц с ним проговорили, то отвечу, что, в сущности, обо всем на свете, но все о странных каких-то вещах.
Иногда я с чрезвычайным недоумением всматривался в
этого человека и задавал себе вопрос: «Где
же это он прежде заседал?
В мелочах
же, в каких-нибудь светских приемах, со мной Бог знает что можно сделать, и я всегда проклинаю в себе
эту черту.
Уходишь злой и клянешься, что завтра
это уже не повторится, но завтра опять то
же самое.
— Но как
же это женщины грубы и одеты неприлично?
Это ново.
К тому
же это шелк, она его треплет по камню три версты, из одной только моды, а муж пятьсот рублей в сенате в год получает: вот где взятки-то сидят!
— Совершенно верно, великолепно! — вскричал я в восхищении. В другое время мы бы тотчас
же пустились в философские размышления на
эту тему, на целый час, но вдруг меня как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне представилось, что я, похвалами его бонмо, подлещаюсь к нему перед деньгами и что он непременно
это подумает, когда я начну просить. Я нарочно упоминаю теперь об
этом.
— Князь, я вас покорнейше прошу выдать мне сейчас
же должные мне вами пятьдесят рублей за
этот месяц, — выпалил я залпом и раздражительно до грубости.
Мысль, что Версилов даже и
это пренебрег мне сообщить, чрезвычайно поразила меня. «Стало быть, не сказал и матери, может, никому, — представилось мне тотчас
же, — вот характер!»
— Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист: что, дескать, едим, об чем мыслим? — то есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен, то как
же ты не идешь в монахи?» Почти
это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за мысль! (франц.)] Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня любил Страшным судом пугать, меня из всех.
К тому
же все
это de l'inconnu, [Из области неведомого (франц.).] но светскому человеку даже и неприлично.
Все
это я ему тогда
же и изложил…
— Так объявляю
же вам, что все
это — ложь, сплетение гнусных козней и клевета врагов, то есть одного врага, одного главнейшего и бесчеловечного, потому что у него один только враг и есть —
это ваша дочь!
Все, что предполагал или делал князь, во всей
этой куче его родных и «ожидающих» тотчас
же возбуждало интерес и являлось событием, — тем более его внезапное пристрастие ко мне.
Но вопрос: зачем
же эта девица, совсем мне незнакомая, выискалась заминать мою глупую выходку и все прочее?
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал
этот портрет весь
этот месяц. При ней
же я провел в кабинете минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после
этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
Заметьте, она уж и ехала с тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда не видав: в глазах ее я был «подсыльный от Версилова», а она была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас
же погубить ее, если захочет, посредством одного документа; подозревала по крайней мере
это.
Осталось за мной. Я тотчас
же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра,
это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
— Помилосердуйте, да ведь
это — дрянной старый альбом, кому он нужен? Футляр в сущности ведь ничего не стоит, ведь вы
же не продадите никому?
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где
же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при
этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На
этот раз пойти решился;
это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас
же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас
же вышла.
Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
— Позволь, Дергачев,
это не так надо ставить, — опять подхватил с нетерпением Тихомиров (Дергачев тотчас
же уступил).
— Нет, просто Долгорукий, сын бывшего крепостного Макара Долгорукого и незаконный сын моего бывшего барина господина Версилова. Не беспокойтесь, господа: я вовсе не для того, чтобы вы сейчас
же бросились ко мне за
это на шею и чтобы мы все завыли как телята от умиления!
— Позвольте, Крафт, вы сказали: «Заботятся о том, что будет через тысячу лет». Ну а ваше отчаяние… про участь России… разве
это не в том
же роде забота?
— Послушайте, — сказал я, озадаченный такою неожиданною новостью, — что
же я буду теперь с
этим письмом делать? Как мне поступить?
— Если вы в
этом случае сами не находите, как поступить, то что
же я могу вам присоветовать?
— Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы, как
этим документом воспользоваться, и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что
это письмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения, так что дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее
же этот документ представляет, так сказать, дело совести…
— Андроников сам в
этом деле путался, так именно говорит Марья Ивановна.
Этого дела, кажется, никто не может распутать. Тут черт ногу переломит! Я
же знаю, что вы тогда сами были в Эмсе…
Сделал
же это не прямо, а, «по обыкновению своему», наветами, наведениями и всякими извилинами, «на что он великий мастер», выразился Крафт.
И что
же, рядом с
этим существует другой вариант, которому, к печали моей, вполне верил и Крафт и которому я и сам верил (обо всем
этом я уже слышал).
Андроников, говорят, тогда
же вразумил ее и отсоветовал; а впоследствии, когда князь выздоровел совсем, то и нельзя уже было воротиться к
этой идее; но письмо у Андроникова осталось.