Неточные совпадения
Удивлялся я тоже не раз и его лицу: оно было на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза; да и весь он был сухощав,
хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на слишком уж игривое, так
что в первый раз видевший никак бы не ожидал этого.
— Cher… жаль, если в конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я знаю все, но не знаю ничего
хорошего (франц.).] Я решительно не знаю, для
чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже хотел…
Скажите,
чем докажете вы мне,
что у вас будет
лучше?
— Я потому,
что сам редко умею быть вежливым, хоть и хочу уметь… А
что ж, может, и
лучше,
что оскорбляют люди: по крайней мере избавляют от несчастия любить их.
Мне не нужно денег, или,
лучше, мне не деньги нужны; даже и не могущество; мне нужно лишь то,
что приобретается могуществом и
чего никак нельзя приобрести без могущества: это уединенное и спокойное сознание силы!
— Ну, а я так по лицу Татьяны Павловны давно угадал,
что она в меня влюблена. Не смотрите так зверски на меня, Татьяна Павловна,
лучше смеяться!
Лучше смеяться!
Мне казалось,
что я что-то сшалил, но когда я исправлюсь, то меня простят и мы опять станем вдруг все веселы, пойдем играть на дворе и заживем как нельзя
лучше.
— Друг мой, если б я только знал… — протянул Версилов с небрежной улыбкой несколько утомленного человека, — каков, однако, негодяй этот Тушар! Впрочем, я все еще не теряю надежды,
что ты как-нибудь соберешься с силами и все это нам наконец простишь, и мы опять заживем как нельзя
лучше.
— Я хотел долго рассказывать, но стыжусь,
что и это рассказал. Не все можно рассказать словами, иное
лучше никогда не рассказывать. Я же вот довольно сказал, да ведь вы же не поняли.
Из того,
что ты сказал матери внизу, уходя, слишком ясно,
что нам, во всяком даже случае,
лучше разъехаться.
Лучше вот
что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для
чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря на то
что произошло внизу, то расскажите уж мне
лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
Я, конечно, понял,
что он вздумал надо мною насмехаться. Без сомнения, весь этот глупый анекдот можно было и не рассказывать и даже
лучше, если б он умер в неизвестности; к тому же он отвратителен по своей мелочности и ненужности, хотя и имел довольно серьезные последствия.
Но чтобы наказать себя еще больше, доскажу его вполне. Разглядев,
что Ефим надо мной насмехается, я позволил себе толкнуть его в плечо правой рукой, или,
лучше сказать, правым кулаком. Тогда он взял меня за плечи, обернул лицом в поле и — доказал мне на деле,
что он действительно сильнее всех у нас в гимназии.
Хозяйка оказалась довольно почтенною женщиной, гораздо
лучше,
чем я предполагал ее.
— Знаете
что, Васин? Я не могу не согласиться с вами, но… я так люблю
лучше, мне так нравится
лучше!
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда
лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли
лучше,
что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
Каков бы ни был человек и
что бы о нем ни рассказывали, но он все же мог быть с
хорошими наклонностями.
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная.
Лучше меня, гораздо
лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь,
что Версилов отказался от наследства?
— А я все ждала,
что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович, и как выглядела, то и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем,
что придет», — ну, и положила вам
лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
— Нет, я не нахмурился, Лиза, а я так… Видишь, Лиза,
лучше прямо: у меня такая черта,
что не люблю, когда до иного щекотного в душе пальцами дотрагиваются… или,
лучше сказать, если часто иные чувства выпускать наружу, чтоб все любовались, так ведь это стыдно, не правда ли? Так
что я иногда
лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна понять.
— Ах, Боже мой, да ты не торопись: это все не так скоро. Вообще же, ничего не делать всего
лучше; по крайней мере спокоен совестью,
что ни в
чем не участвовал.
— Милый мой, — сказал он мне вдруг, несколько изменяя тон, даже с чувством и с какою-то особенною настойчивостью, — милый мой, я вовсе не хочу прельстить тебя какою-нибудь буржуазною добродетелью взамен твоих идеалов, не твержу тебе,
что «счастье
лучше богатырства»; напротив, богатырство выше всякого счастья, и одна уж способность к нему составляет счастье.
— Развить? — сказал он, — нет, уж
лучше не развивать, и к тому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись,
что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда так выходит,
что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свидания, дорогой князь: у вас я всегда непростительно разболтаюсь.
— На вас платье с Большой Миллионной; надо денег, надо деньги; у меня деньги
лучше,
чем у него. Я больше,
чем две тысячи, дам…
— Не понимаете, так и
лучше! Это хорошо, очень хорошо,
что не понимаете. Это похвально… если действительно только не понимаете.
— Давеча у него Нащокин говорил,
что будто бы Катерина Николавна замуж выходит за барона Бьоринга: поверьте,
что он перенес это известие как нельзя
лучше, будьте уверены.
«
Что мне теперь
лучше, смелость или робость?» Но все это только мелькало, потому
что в сердце было главное, и такое,
что я определить не мог.
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила,
что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но не спросил: «
лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке,
что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
Мы считали убийства и уголовные дела, сравнивали с
хорошими известиями… хотелось узнать, куда это все стремится и
что с нами самими, наконец, будет.
— И тем
лучше,
что не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, я был в этом уверен. Brisons-là, mon cher, [Оставим это, мой милый (франц.).] и постарайся как-нибудь не играть.
— Cher enfant, я всегда предчувствовал,
что мы, так или иначе, а с тобой сойдемся: эта краска в твоем лице пришла же теперь к тебе сама собой и без моих указаний, а это, клянусь, для тебя же
лучше… Ты, мой милый, я замечаю, в последнее время много приобрел… неужто в обществе этого князька?
Лучше всего во всем этом то,
что тут никакого скандала, все très comme il faut [Очень прилично (франц.).] в глазах света.
— Он слишком знает, — совершенно просто ответил Васин, —
что я там ни при
чем. Да и вся эта молодежь больше болтуны и ничего больше; вы, впрочем, сами
лучше всех это можете помнить.
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так
что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да
лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то
что дернуло говорить ему! Тебя-то
что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
Но для вас, по некоторым особым соображениям, было сделано снисхождение и об вас были наведены справки: оказалось,
что хотя вы и принадлежали к
хорошему обществу и когда-то служили в гвардии, но из общества исключены и репутация ваша более
чем сомнительна.
Я обиделся на французские хлебы и с ущемленным видом ответил,
что здесь у нас «пища» очень
хорошая и нам каждый день дают к чаю по целой французской булке.
Я принял платочек, хотел было заметить,
что нам «от господина Тушара и Антонины Васильевны очень
хорошее положено содержание и мы ни в
чем не нуждаемся», но удержался и взял платочек.
Я думаю, мы тогда взаимно почувствовали,
что обязаны друг другу многими объяснениями… и
что именно потому всего
лучше никогда не объясняться.
Так как я решился молчать, то сделал ему, со всею сухостью, лишь два-три самых кратких вопроса; он ответил на них ясно и точно, но совершенно без лишних слов и,
что всего
лучше, без лишних чувств.
Оно тем, может, и
лучше, потому
что всякому свое.
А
что тайна, то оно тем даже и
лучше; страшно оно сердцу и дивно; и страх сей к веселию сердца: «Все в тебе, Господи, и я сам в тебе и приими меня!» Не ропщи, вьюнош: тем еще прекрасней оно,
что тайна, — прибавил он умиленно.
Он ласково смотрел мне в глаза, и мне видимо было,
что он меня чуть не
лучше всех любит, но я мигом и невольно заметил,
что лицо его хоть и было веселое, но
что болезнь сделала-таки в ночь успехи.
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да,
чего доброго, уж и не встану» — вот
чего очень часто боятся в народе и предпочитают
лучше проходить болезнь на ногах,
чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
— Безбожника человека, — сосредоточенно продолжал старик, — я, может, и теперь побоюсь; только вот
что, друг Александр Семенович: безбожника-то я совсем не стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого — вот как
лучше объявить его надо.
Здесь опускаю одно обстоятельство, о котором
лучше будет сказать впоследствии и в своем месте, но упомяну лишь о том,
что обстоятельство это наиглавнейше утвердило Ламберта в убеждении о действительном существовании и, главное, о ценности документа.
Она
лучше хотела иметь дело со мной,
чем с мерзавцем Ламбертом, — вот несомненный для меня факт!
Вот эссенция моих вопросов или,
лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями в колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда,
что все эти вопросы — совершенный вздор, а
что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже теперь, когда пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по имени!
— Ну, так
лучше не ожидайте, потому
что, «может быть», ничего не будет, — пролепетал я с невыразимо тягостным чувством.
— Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десять рублей, — рассердился вдруг мальчик, так
что даже весь покраснел и оттого стал почти вдвое
лучше, — и не смейте никогда говорить глупостей, как сейчас Долгорукому. Я требую десять рублей, чтоб сейчас отдать рубль Долгорукому, а на остальные куплю Андрееву тотчас шляпу — вот сами увидите.
— За
что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем,
что ж я? вы
лучше не пейте. Это он вам правду сказал,
что вам нельзя больше пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки выпью. Мне уж теперь ничего, а я, верите ли, ни в
чем себя удержать не могу. Вот скажите мне,
что мне уж больше не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но только мы все откладываем.