Неточные совпадения
Я — не литератор, литератором быть не
хочу и тащить внутренность души моей и красивое описание чувств на их литературный рынок почел
бы неприличием и подлостью.
А человеку, который приехал с «Антоном Горемыкой», разрушать, на основании помещичьего права, святость брака,
хотя и своего дворового, было
бы очень зазорно перед самим собою, потому что, повторяю, про этого «Антона Горемыку» он еще не далее как несколько месяцев тому назад, то есть двадцать лет спустя, говорил чрезвычайно серьезно.
Я слышал от развратных людей, что весьма часто мужчина, с женщиной сходясь, начинает совершенно молча, что, конечно, верх чудовищности и тошноты; тем не менее Версилов, если б и
хотел, то не мог
бы, кажется, иначе начать с моею матерью.
Что отец — это
бы еще ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня знать не
хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечте выразиться).
Крафтово лицо я никогда не забуду: никакой особенной красоты, но что-то как
бы уж слишком незлобивое и деликатное,
хотя собственное достоинство так и выставлялось во всем.
Что-то было такое в его лице, чего
бы я не
захотел в свое, что-то такое слишком уж спокойное в нравственном смысле, что-то вроде какой-то тайной, себе неведомой гордости.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли
бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно
хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Мысль, что родная дочь не верит в его ум и даже
хотела объявить его сумасшедшим, обратила
бы этого агнца в зверя.
Минута для меня роковая. Во что
бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же и сами не
хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае не оставлю — как
бы ни обернулось дело.
Только
бы не переставалось «
хотеть».
Слишком мне грустно было иногда самому, в чистые минуты мои, что я никак не могу всего высказать даже близким людям, то есть и мог
бы, да не
хочу, почему-то удерживаюсь; что я недоверчив, угрюм и несообщителен.
Давить и мучить я никого не
хочу и не буду; но я знаю, что если б
захотел погубить такого-то человека, врага моего, то никто
бы мне в том не воспрепятствовал, а все
бы подслужились; и опять довольно.
— Не то что обошел
бы, а наверно
бы все им оставил, а обошел
бы только одного меня, если
бы сумел дело сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не
хочу, Татьяна Павловна, и делу конец.
Я именно от вас
бы хотел услыхать о нем; я спросить вас давно намеревался.
Расставаясь, и, может быть, надолго, я
бы очень
хотел от вас же получить ответ и еще на вопрос: неужели в целые эти двадцать лет вы не могли подействовать на предрассудки моей матери, а теперь так даже и сестры, настолько, чтоб рассеять своим цивилизующим влиянием первоначальный мрак окружавшей ее среды?
— Если
бы вы
захотели мне сделать особенное удовольствие, — громко и открыто обратился он ко мне, выходя от князя, — то поедемте сейчас со мною, и я вам покажу письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, а вместе и его письмо ко мне.
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если
хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как
бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я
хотел того, потому что ни за что на свете не пошел
бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
«Как пятнадцать тысяч, что за дичь!» Сначала англичане рельсы подвести
хотели, поставить на рельсы и отвезти паром; но ведь чего же
бы это стоило?
Что мог я извлечь и из этого? Тут было только беспокойство обо мне, об моей материальной участи; сказывался отец с своими прозаическими,
хотя и добрыми, чувствами; но того ли мне надо было ввиду идей, за которые каждый честный отец должен
бы послать сына своего хоть на смерть, как древний Гораций своих сыновей за идею Рима?
Версилов несколько раз намекал ему, что не в том состоит княжество, и
хотел насадить в его сердце более высшую мысль; но князь под конец как
бы стал обижаться, что его учат.
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей
бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» —
хотел было я спросить, но не спросил: «лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
Никогда в жизни я еще не целовал его, никогда
бы я не мог вообразить, что он сам
захочет.
Но мне было все равно, и если
бы тут был и Матвей, то я наверно
бы отвалил ему целую горсть золотых, да так и
хотел, кажется, сделать, но, выбежав на крыльцо, вдруг вспомнил, что я его еще давеча отпустил домой.
— Убирайтесь вы прочь с вашими вечными словами и жестами! — затопал он вдруг на меня, как
бы в исступлении. — Я вас обоих давно
хотел выгнать, вас и вашего Версилова.
Я выбежал; я не мог видеть кого
бы то ни было, не только Татьяну Павловну, а мама меня мучила. Я
хотел быть один, один.
Я описываю и
хочу описать других, а не себя, а если все сам подвертываюсь, то это — только грустная ошибка, потому что никак нельзя миновать, как
бы я ни желал того.
Чаще всего в смехе людей обнаруживается нечто пошлое, нечто как
бы унижающее смеющегося,
хотя сам смеющийся почти всегда ничего не знает о впечатлении, которое производит.
— Только ты мать не буди, — прибавил он, как
бы вдруг что-то припомнив. — Она тут всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а теперь, я знаю, прилегла. Ох, худо больному старцу, — вздохнул он, — за что, кажись, только душа зацепилась, а все держится, а все свету рада; и кажись, если б всю-то жизнь опять сызнова начинать, и того
бы, пожалуй, не убоялась душа;
хотя, может, и греховна такая мысль.
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности была болезненная. Кроме того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он смотрел на меня минутами с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою руку, гладил меня по плечу… ну, а минутами, надо признаться, совсем как
бы забывал обо мне, точно один сидел, и
хотя с жаром продолжал говорить, но как
бы куда-то на воздух.
Все эти маленькие подробности, может быть, и не стоило
бы вписывать, но тогда наступило несколько дней, в которые
хотя и не произошло ничего особенного, но которые все остались в моей памяти как нечто отрадное и спокойное, а это — редкость в моих воспоминаниях.
Ныне не в редкость, что и самый богатый и знатный к числу дней своих равнодушен, и сам уж не знает, какую забаву выдумать; тогда же дни и часы твои умножатся как
бы в тысячу раз, ибо ни единой минутки потерять не
захочешь, а каждую в веселии сердца ощутишь.
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю, то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о том, как
бы его засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на которой уже
хочет жениться и чего ему не позволяют.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не
хочу этого. А коли так, то зачем
бы и вам знать мои секреты? Пусть
бы и вам все равно, куда
бы я ни пошел! Не так ли?
— Если б он на меня поднял руку, то не ушел
бы ненаказанный, и я
бы не сидел теперь перед вами, не отомстив, — ответил я с жаром. Главное, мне показалось, что она
хочет меня для чего-то раздразнить, против кого-то возбудить (впрочем, известно — против кого); и все-таки я поддался.
— Ты даже и притворяться не удостоиваешь передо мной; хоть
бы скрывал, что
хочешь меня опоить.
— Нет, знаешь, Ламберт, — вдруг сказал я, — как
хочешь, а тут много вздору; я потому с тобой говорил, что мы товарищи и нам нечего стыдиться; но с другим я
бы ни за что не унизился.
Ну мог ли
бы я, если б он любил ее,
хотеть тут жениться?
Я должен здесь признаться в одной глупости (так как это уже давно прошло), я должен признаться, что я уже давно пред тем
хотел жениться — то есть не
хотел и этого
бы никогда не случилось (да и не случится впредь, даю слово), но я уже не раз и давно уже перед тем мечтал о том, как хорошо
бы жениться — то есть ужасно много раз, особенно засыпая, каждый раз на ночь.
— Я только знаю теперь, что «тот человек» гораздо был ближе к душе вашей, чем вы это мне прежде открыли, — сказал я, сам не зная, что
хотел этим выразить, но как
бы с укоризной и весь нахмурясь.
Он блаженно улыбнулся,
хотя в улыбке его и отразилось как
бы что-то страдальческое или, лучше сказать, что-то гуманное, высшее… не умею я этого высказать; но высокоразвитые люди, как мне кажется, не могут иметь торжественно и победоносно счастливых лиц. Не ответив мне, он снял портрет с колец обеими руками, приблизил к себе, поцеловал его, затем тихо повесил опять на стену.
— Да,
хотел жениться, умерла в чахотке, ее падчерица. Я знал, что ты знаешь… все эти сплетни. Впрочем, кроме сплетен, ты тут ничего и не мог
бы узнать. Оставь портрет, мой друг, это бедная сумасшедшая и ничего больше.
— То есть вы
хотите сказать, что вы теперь — мамин муж и мой отец, а тогда… Вы насчет социального положения не знали
бы, что сказать мне прежде? Так ли?
Она, как женщина, не
хотела быть смешною в своем платье и поняла, что каждая женщина должна иметь свой костюм, чего тысячи и сотни тысяч женщин никогда не поймут — только
бы одеться по моде.
Кончилось у них ожесточительным разрывом, и он, кажется,
хотел убить ее; он испугал ее и убил
бы, может быть; «но все это обратилось вдруг в ненависть».
Хотя старый князь, под предлогом здоровья, и был тогда своевременно конфискован в Царское Село, так что известие о его браке с Анной Андреевной не могло распространиться в свете и было на время потушено, так сказать, в самом зародыше, но, однако же, слабый старичок, с которым все можно было сделать, ни за что на свете не согласился
бы отстать от своей идеи и изменить Анне Андреевне, сделавшей ему предложение.
Здесь замечу в скобках о том, о чем узнал очень долго спустя: будто
бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне отвезти старика за границу, склонив его к тому как-нибудь обманом, объявив между тем негласно в свете, что он совершенно лишился рассудка, а за границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но этого-то и не
захотела Катерина Николаевна ни за что; так по крайней мере потом утверждали. Она будто
бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только самый отдаленный слух, но я ему верю.
Затем не стану описывать всего этого утра,
хотя и много
бы можно было припомнить.
Даже Татьяна Павловна совсем как
бы изменила свой обычный вид: была очень тиха, очень ласкова, а главное, тоже очень спокойна,
хотя и много говорила, чтобы развлечь маму.
— Не туда, а в комнату рядом. Настасья Егоровна, Анна Андреевна, может, сама того
хочет. Кабы не
хотела, не сказала
бы мне, что они здесь. Они меня не услышат… она сама того
хочет…