Неточные совпадения
Я
знаю из нескольких
рук положительно, что мать моя красавицей не была, хотя тогдашнего портрета ее, который где-то есть, я не видал.
Я было стал отдавать Николаю Семеновичу, чтоб обеспечить его, мои шестьдесят рублей на
руки, но он не взял; впрочем, он
знал, что у меня есть деньги, и верил мне.
И главное, сам
знал про это; именно: стоило только отдать письмо самому Версилову из
рук в
руки, а что он там захочет, пусть так и делает: вот решение.
— О, вернулся еще вчера, я сейчас у него была… Я именно и пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех
знаете, нельзя ли
узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь от него остались бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные
руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
Да и все в ней отзывалось какой-то желтизной: кожа на лице и
руках походила на пергамент; темненькое платье ее от ветхости тоже совсем пожелтело, а один ноготь, на указательном пальце правой
руки, не
знаю почему, был залеплен желтым воском тщательно и аккуратно.
— Насмешливо-с, то есть немножко насмешливо, этакая добрая русская улыбка такая,
знаете; ну, лицу, конечно, под досадную
руку,
знаете: «Ты здесь, борода, чего дожидаешься?
Но я
знаю из первых
рук, что все это не так, а была лишь шутка.
— Ты не
знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, — если уж тебе пересказывали, — но, ей-Богу, я люблю его искренно и желаю ему тут удачи. Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в нем много прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у такой твердой и умной девушки в
руках, как Версилова, он совсем бы выровнялся и стал бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе немного, я бы тебе сообщил кое-что…
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если
знаешь, имеет на его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в
руках и до того его припер, а тот до того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?
— Для того, — проговорила она медленно и вполголоса. — Простите меня, я была виновата, — прибавила она вдруг, слегка приподымая ко мне
руки. Я никак не ожидал этого. Я всего ожидал, но только не этих двух слов; даже от нее, которую
знал уже.
Зная, что это письмо могло попасть… в
руки злых людей… имея полные основания так думать (с жаром произнесла она), я трепетала, что им воспользуются, покажут папа… а на него это могло произвести чрезвычайное впечатление… в его положении… на здоровье его… и он бы меня разлюбил…
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в
руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту,
зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
Я уже догнал их, но остановился на секунду перед швейцаром и сунул ему в
руку три полуимпериала, черт
знает зачем; он поглядел на меня с недоумением и даже не поблагодарил.
— Нет-с, я сам хочу заплатить, и вы должны
знать почему. Я
знаю, что в этой пачке радужных — тысяча рублей, вот! — И я стал было дрожащими
руками считать, но бросил. — Все равно, я
знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу я беру себе, а все остальное, вот эти кучи, возьмите за долг, за часть долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!
Я
знаю, что заставляют жениться с пистолетом в
руке…
Аркаша,
знаешь, он вчера (глаза ее засияли, и она вдруг обхватила мне обеими
руками шею) — он вчера приехал к Анне Андреевне и прямо, со всей откровенностью сказал ей, что не может любить ее…
— Но как могли вы, — вскричал я, весь вспыхнув, — как могли вы, подозревая даже хоть на каплю, что я
знаю о связи Лизы с князем, и видя, что я в то же время беру у князя деньги, — как могли вы говорить со мной, сидеть со мной, протягивать мне
руку, — мне, которого вы же должны были считать за подлеца, потому что, бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я
знаю все и беру у князя за сестру деньги зазнамо!
Я послушно спустился за мамой; мы вышли на крыльцо. Я
знал, что они все там смотрят теперь из окошка. Мама повернулась к церкви и три раза глубоко на нее перекрестилась, губы ее вздрагивали, густой колокол звучно и мерно гудел с колокольни. Она повернулась ко мне и — не выдержала, положила мне обе
руки на голову и заплакала над моей головой.
Но, к счастию, вдруг вошла мама, а то бы я не
знаю чем кончил. Она вошла с только что проснувшимся и встревоженным лицом, в
руках у ней была стклянка и столовая ложка; увидя нас, она воскликнула...
Но в дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за
руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB то есть чтоб прокормиться, если отец,
узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.
— Андрей Петрович, — схватил я его за
руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор,
знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не
знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам
знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
Я прямо пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел от Татьяны Павловны письмецо к смотрителю, и тот принял меня прекрасно. Не
знаю, хороший ли он человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната — обыкновенная комната на казенной квартире у чиновника известной
руки, — это тоже, я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы остались одни.
Если б вы
знали, если б вы
знали, Аркадий Макарович, милый мой, брат мой, что значит мне Лиза, что значила она мне здесь, теперь, все это время!» — вскричал он вдруг, схватываясь обеими
руками за голову.
— Ты здесь? Так ты здесь? — вскричала она с исказившимся вдруг лицом и хватая меня за
руки, — так ты…
знаешь?
— О, об этой черной, ужасной интриге я
узнала бы и без него! Я всегда, всегда предчувствовала, что они вас доведут до этого. Скажите, правда ли, что Бьоринг осмелился поднять на вас
руку?
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики —
знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой
руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
— Но он тебя отбил
рукой и велел лакеям тащить… а она сидела и глядела из кареты и смеялась на тебя, — она
знает, что у тебя нет отца и что тебя можно обидеть.
Я начал было плакать, не
знаю с чего; не помню, как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели рядом,
рука в
руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно было подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх нелепости; и я
знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
— Ну вот еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю, только перестаньте об этом, — махнула она опять
рукой, уже с видимым нетерпением. — Я — сама мечтательница, и если б вы
знали, к каким средствам в мечтах прибегаю в минуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада, что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас видеть, а при ней нельзя было бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата в том, что тогда случилось. Да? Ведь да?
Я не
знал и ничего не слыхал об этом портрете прежде, и что, главное, поразило меня — это необыкновенное в фотографии сходство, так сказать, духовное сходство, — одним словом, как будто это был настоящий портрет из
руки художника, а не механический оттиск.
Я
знал, что за мной погонится Татьяна Павловна, и нарочно приостановился в выходных дверях; но она, догнав меня, протолкнула меня
рукой на самую лестницу, вышла за мной и притворила за собою дверь.
Так врешь же! не приду к тебе никогда, и
знай тоже, что завтра же или уж непременно послезавтра бумага эта будет в ее собственных
руках, потому что документ этот принадлежит ей, потому что ею написан, и я сам передам ей лично, и, если хочешь
знать где, так
знай, что через Татьяну Павловну, ее знакомую, в квартире Татьяны Павловны, при Татьяне Павловне передам и за документ не возьму с нее ничего…
— Нет, видите, Долгорукий, я перед всеми дерзок и начну теперь кутить. Мне скоро сошьют шубу еще лучше, и я буду на рысаках ездить. Но я буду
знать про себя, что я все-таки у вас не сел, потому что сам себя так осудил, потому что перед вами низок. Это все-таки мне будет приятно припомнить, когда я буду бесчестно кутить. Прощайте, ну, прощайте. И
руки вам не даю; ведь Альфонсинка же не берет моей
руки. И, пожалуйста, не догоняйте меня, да и ко мне не ходите; у нас контракт.
Знаешь, Соня, вот я взял опять образ (он взял его и вертел в
руках), и
знаешь, мне ужасно хочется теперь, вот сию секунду, ударить его об печку, об этот самый угол.
— Я и сам говорю. Настасья Степановна Саломеева… ты ведь
знаешь ее… ах да, ты не
знаешь ее… представь себе, она тоже верит в спиритизм и, представьте себе, chere enfant, — повернулся он к Анне Андреевне, — я ей и говорю: в министерствах ведь тоже столы стоят, и на них по восьми пар чиновничьих
рук лежат, все бумаги пишут, — так отчего ж там-то столы не пляшут? Вообрази, вдруг запляшут! бунт столов в министерстве финансов или народного просвещения — этого недоставало!
По-моему, сам не
знал того, но наверно бы застрелил, если б мы не оттолкнули его
руку.