Неточные совпадения
Месяц назад,
то есть за месяц до девятнадцатого сентября, я, в Москве, порешил отказаться от них всех и
уйти в свою идею уже окончательно.
Я так и прописываю это слово: «
уйти в свою идею», потому что это выражение может обозначить почти всю мою главную мысль —
то самое, для чего я живу на свете.
Но чуть увижу, что этот шаг, хотя бы и условный и малый, все-таки отдалит меня от главного,
то тотчас же с ними порву, брошу все и
уйду в свою скорлупу».
Уходишь злой и клянешься, что завтра это уже не повторится, но завтра опять
то же самое.
Главное, я был сбит
тем, что князь так закричал на меня три минуты назад, и все еще не знал:
уходить мне или нет.
Ощущение было вроде как перед игорным столом в
тот момент, когда вы еще не поставили карту, но подошли с
тем, что хотите поставить: «захочу поставлю, захочу
уйду — моя воля».
Из
того, что ты сказал матери внизу,
уходя, слишком ясно, что нам, во всяком даже случае, лучше разъехаться.
В виде гарантии я давал ему слово, что если он не захочет моих условий,
то есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), —
то пусть скажет прямо, и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется
теми же тремя тысячами, и уж не они от меня
уйдут на все четыре стороны, а я сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и
уйдет кверху, не
уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор;
тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Сознав все это, я ощутил большую досаду;
тем не менее не
ушел, а остался, хоть и наверно знал, что досада моя каждые пять минут будет только нарастать.
Бесило меня и
то, что
уходило время, а мне до вечера надо было еще сыскать квартиру.
Я мог высидеть, когда меня называли шпионом и идиотом; и чем дальше они
уходили в своем разговоре,
тем менее мне казалось возможным появиться.
Это
то, что когда я встретился вчера вечером у наших ворот с
той несчастной,
то сказал ей, что я сам
ухожу из дому, из гнезда, что
уходят от злых и основывают свое гнездо и что у Версилова много незаконнорожденных.
— Пожалуйста, без ваших хитростей и без пальцев, и главное — без всяких аллегорий, а прямо к делу, не
то я сейчас
уйду! — крикнул я опять в гневе.
— Я сейчас
уйду, сейчас, но еще раз: будьте счастливы, одни или с
тем, кого выберете, и дай вам Бог! А мне — мне нужен лишь идеал!
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете,
то робел при вас, а когда вы
уходили, я готов был броситься и целовать
то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.
Я знал, что они там,
то есть мама и Лиза, и что Татьяна Павловна уже
ушла.
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое
тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не
уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
— Il s'en va, il s'en va! [Он
уходит,
уходит! (франц.)] — гналась за мною Альфонсина, крича своим разорванным голосом, — mais il me tuera, monsieur, il me tuera! [Но ведь он убьет меня, сударь, убьет! (франц.)] — Но я уже выскочил на лестницу и, несмотря на
то, что она даже и по лестнице гналась за мной, успел-таки отворить выходную дверь, выскочить на улицу и броситься на первого извозчика. Я дал адрес мамы…
Идея,
то есть чувство, состояла опять лишь в
том (как и тысячу раз прежде), чтоб
уйти от них совсем, но уже непременно
уйти, а не так, как прежде, когда я тысячу раз задавал себе эту же
тему и все не мог исполнить.
Главное, я сам был в такой же, как и он, лихорадке; вместо
того чтоб
уйти или уговорить его успокоиться, а может, и положить его на кровать, потому что он был совсем как в бреду, я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со слезами в душе...
Она выговорила это скороговоркой, покраснев, и хотела было поскорее
уйти, потому что тоже страх как не любила размазывать чувства и на этот счет была вся в меня,
то есть застенчива и целомудренна; к
тому же, разумеется, не хотела бы начинать со мной на
тему о Макаре Ивановиче; довольно было и
того, что мы могли сказать, обменявшись взглядами.
— Если вы с сплетнями, — вскричал я вдруг, не вытерпев, —
то знайте, что я ни во что не мешаюсь, я решился бросить… все, всех, мне все равно — я
уйду!..
И это у
того, который хотел
уйти от них и от всего света во имя «благообразия»!
И говорят ему: «Выздоровел, у матери, а
та все поденно
уходит».
Это было как раз в
тот день; Лиза в негодовании встала с места, чтоб
уйти, но что же сделал и чем кончил этот разумный человек? — с самым благородным видом, и даже с чувством, предложил ей свою руку. Лиза тут же назвала его прямо в глаза дураком и вышла.
— Если б он на меня поднял руку,
то не
ушел бы ненаказанный, и я бы не сидел теперь перед вами, не отомстив, — ответил я с жаром. Главное, мне показалось, что она хочет меня для чего-то раздразнить, против кого-то возбудить (впрочем, известно — против кого); и все-таки я поддался.
— Скверно очень-с, — прошептал на этот раз уже с разозленным видом рябой. Между
тем Ламберт возвратился почти совсем бледный и что-то, оживленно жестикулируя, начал шептать рябому.
Тот между
тем приказал лакею поскорей подавать кофе; он слушал брезгливо; ему, видимо, хотелось поскорее
уйти. И однако, вся история была простым лишь школьничеством. Тришатов с чашкою кофе перешел с своего места ко мне и сел со мною рядом.
— Нет, не пойду. Слушай, Ламберт, у меня есть «идея». Если не удастся и не женюсь,
то я
уйду в идею; а у тебя нет идеи.
— Ну вот еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю, только перестаньте об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я — сама мечтательница, и если б вы знали, к каким средствам в мечтах прибегаю в минуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада, что Татьяна Павловна
ушла; мне очень хотелось вас видеть, а при ней нельзя было бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата в
том, что тогда случилось. Да? Ведь да?
Русская женщина все разом отдает, коль полюбит, — и мгновенье, и судьбу, и настоящее, и будущее: экономничать не умеют, про запас не прячут, и красота их быстро
уходит в
того, кого любят.
Сказав это, он вдруг
ушел; я же остался, стоя на месте и до
того в смущении, что не решился воротить его. Выражение «документ» особенно потрясло меня: от кого же бы он узнал, и в таких точных выражениях, как не от Ламберта? Я воротился домой в большом смущении. Да и как же могло случиться, мелькнуло во мне вдруг, чтоб такое «двухлетнее наваждение» исчезло как сон, как чад, как видение?
Но так как она не
уходила и все стояла,
то я, схватив шубу и шапку, вышел сам, оставив ее среди комнаты. В комнате же моей не было никаких писем и бумаг, да я и прежде никогда почти не запирал комнату,
уходя. Но я не успел еще дойти до выходной двери, как с лестницы сбежал за мною, без шляпы и в вицмундире, хозяин мой, Петр Ипполитович.
— Кабы умер — так и слава бы Богу! — бросила она мне с лестницы и
ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а
тот в
то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то о нем теперь думают дурное — так пусть же узнают все!» — пролетело в моей голове.
Я согласен, потому что опять-таки этого заменить нечем, но не
уходите теперь даром, — вдруг прибавил он, почти умоляя, — если уж подали милостыню — пришли,
то не
уходите даром: ответьте мне на один вопрос!
— «От вас угроз»,
то есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь,
уходите… и
тот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через
ту комнату, в которой я стоял за портьерой).
Она
ушла. Прибавлю, забегая вперед: она сама поехала отыскивать Ламберта; это была последняя надежда ее; сверх
того, побывала у брата и у родных Фанариотовых; понятно, в каком состоянии духа должна была она вернуться.