Неточные совпадения
Он с самого детства любил
уходить в угол и книжки читать, и, однако же, и товарищи его до
того полюбили, что решительно можно было назвать его всеобщим любимцем во все время пребывания его в школе.
Он пошел из кельи, Алеша и послушник бросились, чтобы свести его с лестницы. Алеша задыхался, он рад был
уйти, но рад был и
тому, что старец не обижен и весел. Старец направился к галерее, чтобы благословить ожидавших его. Но Федор Павлович все-таки остановил его в дверях кельи.
Но есть горе и надорванное: оно пробьется раз слезами и с
той минуты
уходит в причитывания.
— А коли Петру Александровичу невозможно, так и мне невозможно, и я не останусь. Я с
тем и шел. Я всюду теперь буду с Петром Александровичем:
уйдете, Петр Александрович, и я пойду, останетесь — и я останусь. Родственным-то согласием вы его наипаче кольнули, отец игумен: не признает он себя мне родственником! Так ли, фон Зон? Вот и фон Зон стоит. Здравствуй, фон Зон.
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на
то что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян,
уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что
уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он там сам ни был, «потому что это ихний таперича долг».
Увидя это, Григорий был до
того убит, что не только молчал вплоть до самого дня крещения, но и нарочно
уходил молчать в сад.
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми
ушел; может быть, так именно и было, никто этого не знает наверно и никогда не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о
том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик?
Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и
уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и
то, и другое вместе.
Тем временем Иван и Григорий подняли старика и усадили в кресла. Лицо его было окровавлено, но сам он был в памяти и с жадностью прислушивался к крикам Дмитрия. Ему все еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь в доме. Дмитрий Федорович ненавистно взглянул на него
уходя.
— То-то. Я-то от их хлеба
уйду, не нуждаясь в нем вовсе, хотя бы и в лес, и там груздем проживу или ягодой, а они здесь не
уйдут от своего хлеба, стало быть, черту связаны. Ныне поганцы рекут, что поститься столь нечего. Надменное и поганое сие есть рассуждение их.
— Иван
ушел, — сказал он вдруг. — Он у Митьки изо всех сил невесту его отбивает, для
того здесь и живет, — прибавил он злобно и, скривив рот, посмотрел на Алешу.
Время же
уходило: мысль об отходившем старце ни на минуту, ни на секунду не оставляла его с
того часа, как он вышел из монастыря.
Похоже было на
то, как вчера
ушел от Алеши брат Дмитрий, хотя вчера было совсем в другом роде.
Потом он с великим недоумением припоминал несколько раз в своей жизни, как мог он вдруг, после
того как расстался с Иваном, так совсем забыть о брате Дмитрии, которого утром, всего только несколько часов назад, положил непременно разыскать и не
уходить без
того, хотя бы пришлось даже не воротиться на эту ночь в монастырь.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о
том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о
том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
И, как нарочно, обе горничные ее девушки
ушли потихоньку без спросу, по соседству, на именинную пирушку, случившуюся в
той же улице.
Ушел он тогда от меня как бы и впрямь решившись. Но все же более двух недель потом ко мне ходил, каждый вечер сряду, все приготовлялся, все не мог решиться. Измучил он мое сердце.
То приходит тверд и говорит с умилением...
И даже если б и самый закон поставил тебя его судиею,
то сколь лишь возможно будет тебе сотвори и тогда в духе сем, ибо
уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего.
— Да в
ту пору и
ушла же, минутку только и побыла у нас. Кузьме Кузьмичу сказку одну рассказала, рассмешила его, да и убежала.
«И тут скандалу наделаю!» — подумал он с каким-то уже страданием в душе, но вместо
того, чтоб
уйти окончательно, принялся вдруг стучать снова и изо всей уже силы.
Наконец дело дошло до
той точки в рассказе, когда он вдруг узнал, что Грушенька его обманула и
ушла от Самсонова тотчас же, как он привел ее, тогда как сама сказала, что просидит у старика до полуночи: «Если я тогда не убил, господа, эту Феню,
то потому только, что мне было некогда», — вырвалось вдруг у него в этом месте рассказа.
Порешили, что если есть готовый чай внизу (ввиду
того, что Михаил Макарович наверно
ушел «почаевать»),
то выпить по стаканчику и затем «продолжать и продолжать».
Таким образом, обе дамы были в отлучке, служанка же самой госпожи Красоткиной, баба Агафья,
ушла на базар, и Коля очутился таким образом на время хранителем и караульщиком «пузырей»,
то есть мальчика и девочки докторши, оставшихся одинешенькими.
Ему предстояло одно очень важное собственное дело, и на вид какое-то почти даже таинственное, между
тем время
уходило, а Агафья, на которую можно бы было оставить детей, все еще не хотела возвратиться с базара.
Наконец пробило одиннадцать, и он твердо и окончательно решил, что если чрез десять минут «проклятая» Агафья не воротится,
то он
уйдет со двора, ее не дождавшись, разумеется взяв с «пузырей» слово, что они без него не струсят, не нашалят и не будут от страха плакать.
— Слушай, легкомысленная старуха, — начал, вставая с дивана, Красоткин, — можешь ты мне поклясться всем, что есть святого в этом мире, и сверх
того чем-нибудь еще, что будешь наблюдать за пузырями в мое отсутствие неустанно? Я
ухожу со двора.
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог так совсем на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с
тем и
ушла. Опять ведь поссорились, веришь
тому. Что ни приду, так и поссоримся.
Я, разумеется, и не претендовала на его частые визиты, зная, сколько у него теперь и без
того хлопот, — vous comprenez, cette affaire et la mort terrible de votre papa, [вы понимаете, это дело и ужасная смерть вашего отца (фр.).] — только вдруг узнаю, что он был опять, только не у меня, а у Lise, это уже дней шесть
тому, пришел, просидел пять минут и
ушел.
Вообразите, вдруг с ней в одну ночь — это четыре дня
тому, сейчас после
того, как вы в последний раз были и
ушли, — вдруг с ней ночью припадок, крик, визг, истерика!
— Слушай, голубчик: что ты такое тогда сморозил, когда я
уходил от тебя из больницы, что если я промолчу о
том, что ты мастер представляться в падучей,
то и ты-де не объявишь всего следователю о нашем разговоре с тобой у ворот? Что это такое всего? Что ты мог тогда разуметь? Угрожал ты мне, что ли? Что я в союз, что ли, в какой с тобою вступал, боюсь тебя, что ли?
— Послушай, — начал он Ивану Федоровичу, — ты извини, я только чтобы напомнить: ты ведь к Смердякову пошел с
тем, чтоб узнать про Катерину Ивановну, а
ушел, ничего об ней не узнав, верно забыл…
Да и не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот в этой комнате, откуда свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно
уходит, поскорее вон от беды, чтобы чего не произошло, опасного и безнравственного, — и нас в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих, в каком он был состоянии духа, в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с
тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
Но скажут мне, может быть, он именно притворился, чтоб на него, как на больного, не подумали, а подсудимому сообщил про деньги и про знаки именно для
того, чтоб
тот соблазнился и сам пришел, и убил, и когда, видите ли,
тот, убив,
уйдет и унесет деньги и при этом, пожалуй, нашумит, нагремит, разбудит свидетелей,
то тогда, видите ли, встанет и Смердяков, и пойдет — ну что же делать пойдет?
Но вот, однако, время
уходит, а Федор Павлович трех тысяч подсудимому не выдает, напротив, слышно, что определил их именно на
то, чтобы сманить ими его же возлюбленную.