Неточные совпадения
Но я знаю, однако же, наверно, что иная женщина обольщает красотой своей, или там чем знает, в
тот же миг;
другую же надо полгода разжевывать, прежде чем понять, что в ней есть;
и чтобы рассмотреть такую
и влюбиться,
то мало смотреть
и мало быть просто готовым на что угодно, а надо быть, сверх
того, чем-то еще одаренным.
Да
и сверх
того, им было вовсе не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали
друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил,
и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
Итак, мог же, стало быть, этот молодой человек иметь в себе столько самой прямой
и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до
тех пор существо
и, главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из
другого мира
и из
другой земли,
и на такую явную гибель?
Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела этого старика
и был его
другом, странным
другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только в
то время, как я поступил, но, кажется,
и всегда во всю дружбу.
Появившись, она проводила со мною весь
тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий
и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка
и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример
других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых
и родственников, которые будто бы все были лучше меня,
и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз,
и больно.
Когда он ездил на конфирмацию,
то к нему приехал аббат Риго поздравить с первым причастием,
и оба кинулись в слезах
друг другу на шею,
и аббат Риго стал его ужасно прижимать к своей груди, с разными жестами.
— Совершенно верно, великолепно! — вскричал я в восхищении. В
другое время мы бы тотчас же пустились в философские размышления на эту
тему, на целый час, но вдруг меня как будто что-то укусило,
и я весь покраснел. Мне представилось, что я, похвалами его бонмо, подлещаюсь к нему перед деньгами
и что он непременно это подумает, когда я начну просить. Я нарочно упоминаю теперь об этом.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, —
и к
тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была
и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть,
и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), —
то где же он живет?»
Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь
и все возражения на это же сводятся.
— А это… а это — мой милый
и юный
друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, —
и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (
то есть, в сущности, брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел
и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева,
и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на
то что Ефим тащил меня туда уже третий раз.
И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся,
то совсем
другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Я знал, что они (
то есть они или
другие в этом роде — это все равно) — диалектики
и, пожалуй, разобьют «мою идею».
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь
и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой
и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С
другой стороны, желающие добра толкуют о
том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе
и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…
— Но передать князю Сокольскому я тоже не могу: я убью все надежды Версилова
и, кроме
того, выйду перед ним изменником… С
другой стороны, передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю в безвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
Версилов будто бы успел внушить по-своему, тонко
и неотразимо, молодой особе, что Катерина Николавна оттого не соглашается, что влюблена в него сама
и уже давно мучит его ревностью, преследует его, интригует, объяснилась уже ему,
и теперь готова сжечь его за
то, что он полюбил
другую; одним словом, что-то в этом роде.
Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще,
то есть до начала чувств молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что
та, бывшая его
другом, даже экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему не верившая
и противоречившая, встретила это объяснение Версилова с чрезвычайною ненавистью
и ядовито осмеяла его.
Но после похорон девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа в Эмс, дал Версилову пощечину публично в саду
и тот не ответил вызовом; напротив, на
другой же день явился на променаде как ни в чем не бывало.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни,
и послала Андроникову, как юристу
и «старому
другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так,
то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить
и чтобы пощадить при этом чувства отца
и т. д.,
и т. д.».
Удивлялся я
тому и прежде,
и не в ее пользу, а тут как-то особенно сообразил —
и все странные мысли, одна за
другой, текли в голову.
Но, взамен
того, мне известно как пять моих пальцев, что все эти биржи
и банкирства я узнаю
и изучу в свое время, как никто
другой,
и что наука эта явится совершенно просто, потому только, что до этого дойдет дело.
Между
тем, казалось бы, обратно: человек настолько справедливый
и великодушный, что воздает
другому, даже в ущерб себе, такой человек чуть ли не выше, по собственному достоинству, всякого.
Даже про Крафта вспоминал с горьким
и кислым чувством за
то, что
тот меня вывел сам в переднюю,
и так было вплоть до
другого дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось
и сердиться нельзя было.
Я буду ласков
и с
теми и с
другими и, может быть, дам им денег, но сам от них ничего не возьму.
Однако сделалось по-моему: на
том же дворе, но в
другом флигеле, жил очень бедный столяр, человек уже пожилой
и пивший; но у жены его, очень еще не старой
и очень здоровой бабы, только что помер грудной ребеночек
и, главное, единственный, родившийся после восьми лет бесплодного брака, тоже девочка
и, по странному счастью, тоже Ариночка.
— Кстати, Софи, отдай немедленно Аркадию его шестьдесят рублей; а ты, мой
друг, не сердись за торопливость расчета. Я по лицу твоему угадываю, что у тебя в голове какое-то предприятие
и что ты нуждаешься… в оборотном капитале… или вроде
того.
—
Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, — к
тому же она с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы
и без
того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
— Оставим мое честное лицо, — продолжал я рвать, — я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя в
других случаях не дальше куриного носа, —
и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня есть «своя идея».
То, что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня есть «идея». Не боюсь
и не стыжусь.
—
То есть не удостоишь открыть. Не надо, мой
друг, я
и так знаю сущность твоей идеи; во всяком случае, это...
Мама, если не захотите оставаться с мужем, который завтра женится на
другой,
то вспомните, что у вас есть сын, который обещается быть навеки почтительным сыном, вспомните
и пойдемте, но только с
тем, что «или он, или я», — хотите?
Но меня сбивало с толку
другое обстоятельство: не понимаю, чему я был рад, но я был ужасно рад, несмотря на
то что сомневался
и явно сознавал, что внизу срезался.
— А!
и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Это благородное страдание, мой
друг,
и дается лишь избранным; дурак всегда доволен
тем, что сказал,
и к
тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они любят.
Ты, очевидно, раскаялся, а так как раскаяться значит у нас немедленно на кого-нибудь опять накинуться,
то вот ты
и не хочешь в
другой раз на мне промахнуться.
—
Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну
и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства
и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже
и не говорю о
том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В
том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно
и махаешь руками, стало быть, нет?
—
Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в
ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную
и которая так бесила меня:
то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
Я припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить с большой даже охотой
и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно было, что он пришел ко мне вовсе не для болтовни
и совсем не для
того, чтоб успокоить мать, а наверно имея
другие цели.
— Напротив, мой
друг, напротив,
и если хочешь,
то очень рад, что вижу тебя в таком замысловатом расположении духа; клянусь, что я именно теперь в настроении в высшей степени покаянном,
и именно теперь, в эту минуту, в тысячный раз может быть, бессильно жалею обо всем, двадцать лет
тому назад происшедшем.
—
Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие
и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для
того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
—
То есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя остаться у князя, имея в
том свои выгоды. Но,
друг мой, уж не думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра.
И даже вот теперь, когда так поправились
и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать тебе.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице,
и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны,
то почему же
и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
Затем я изложил ему, что тяжба уже выиграна, к
тому же ведется не с князем Сокольским, а с князьями Сокольскими, так что если убит один князь,
то остаются
другие, но что, без сомнения, надо будет отдалить вызов на срок апелляции (хотя князья апеллировать
и не будут), но единственно для приличия.
За
другим зайцем,
то есть, в переводе на русский язык, за
другой дамой погнался —
и результатов никаких.
Собственно, предлогом зайти было все
то же письмо о наследстве, но непреодолимое мое побуждение зайти, конечно, имело
другие причины, которых я, впрочем, не сумею
и теперь разъяснить: тут была какая-то путаница в уме о «грудном ребенке», «об исключениях, входящих в общее правило».
Это были две дамы,
и обе громко говорили, но каково же было мое изумление, когда я по голосу узнал в одной Татьяну Павловну, а в
другой — именно
ту женщину, которую всего менее приготовлен был теперь встретить, да еще при такой обстановке!
Не
то чтоб он меня так уж очень мучил, но все-таки я был потрясен до основания;
и даже до
того, что обыкновенное человеческое чувство некоторого удовольствия при чужом несчастии,
то есть когда кто сломает ногу, потеряет честь, лишится любимого существа
и проч., даже обыкновенное это чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во мне
другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно горю, сожалению о Крафте,
то есть сожалению ли, не знаю, но какому-то весьма сильному
и доброму чувству.
— Нисколько, — ответил ему Версилов, вставая с места
и взяв шляпу, — если нынешнее поколение не столь литературно,
то, без сомнения, обладает…
другими достоинствами, — прибавил он с необыкновенной серьезностью. — Притом «многие» — не «все»,
и вот вас, например, я не обвиняю же в плохом литературном развитии, а вы тоже еще молодой человек.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как
и всегда, где-нибудь лежит посредине:
то есть в одном случае святая истина, а в
другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж,
и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да
и опоздал же я с вами!
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним
друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, —
то не забудем никогда этого дня
и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку,
и так смеялись,
и так нам весело было… Да? Ведь да?
Тот «добросовестный француз
и со вкусом», которого хотел когда-то отрекомендовать мне Версилов, не только сшил уж мне весь костюм, но уж
и забракован мною: мне шьют уже
другие портные, повыше, первейшие,
и даже я имею у них счет.
Я все это напредставил
и выдумал, а оказывается, что в мире совсем не
то; мне вот так радостно
и легко: у меня отец — Версилов, у меня
друг — князь Сережа, у меня
и еще»… но об еще — оставим.
Как, неужели все? Да мне вовсе не о
том было нужно; я ждал
другого, главного, хотя совершенно понимал, что
и нельзя было иначе. Я со свечой стал провожать его на лестницу; подскочил было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы за руку
и свирепо оттолкнул. Он поглядел было с изумлением, но мигом стушевался.
— Женевские идеи — это добродетель без Христа, мой
друг, теперешние идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это — одна из
тех длинных историй, которые очень скучно начинать,
и гораздо будет лучше, если мы с тобой поговорим о
другом, а еще лучше, если помолчим о
другом.