Неточные совпадения
Что на гибель — это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только разве когда шла,
то не
думала о гибели вовсе; но так всегда у этих «беззащитных»: и знают, что гибель, а лезут.
К
тому же Версилов мог
думать (если только удостоивал обо мне
думать), что вот едет маленький мальчик, отставной гимназист, подросток, и удивляется на весь свет.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет
тому, шипеть на меня; с
тех пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я
думаю, за независимость характера.
— Совершенно верно, великолепно! — вскричал я в восхищении. В другое время мы бы тотчас же пустились в философские размышления на эту
тему, на целый час, но вдруг меня как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне представилось, что я, похвалами его бонмо, подлещаюсь к нему перед деньгами и что он непременно это
подумает, когда я начну просить. Я нарочно упоминаю теперь об этом.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится,
думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в
тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Оно доказывало лишь
то,
думал я тогда, что я не в силах устоять даже и пред глупейшими приманками, тогда как сам же сказал сейчас Крафту, что у меня есть «свое место», есть свое дело и что если б у меня было три жизни,
то и тогда бы мне было их мало.
Говоря это, я вовсе не
думаю равнять себя с Колумбом, и если кто выведет это,
тому будет стыдно и больше ничего.
С двенадцати лет, я
думаю,
то есть почти с зарождения правильного сознания, я стал не любить людей.
«Но, —
подумал я, — если я буду так сбиваться в сторону,
то недалеко уеду».
Я обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя не здоровался. Возвращался же всегда ранее этого раза, и мне подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: «Здравствуйте, мама», чего никогда прежде не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог и в этот раз заставить себя посмотреть на нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень устал, но о
том не
думал.
— Не хмурьтесь, Андрей Петрович, я вовсе не с
тем, что вы
думаете. Я именно хочу, чтоб все смеялись.
Через полчаса, когда Тушар вышел из классной, я стал переглядываться с товарищами и пересмеиваться; конечно, они надо мною смеялись, но я о
том не догадывался и
думал, что мы смеемся оттого, что нам весело.
Я
думаю, если б мы с тобой, здесь теперь, раз или два погромче рассмеялись,
то поселили бы восторг в их робких сердцах.
— Ты
думаешь? — ответил он кротко, — ты очень мнителен; впрочем, если я и засмеюсь,
то не над тобой, или, по крайней мере, не над тобой одним, будь покоен.
— Знаете что, — сказал я, — вы говорите, что пришли, главное, с
тем, чтобы мать
подумала, что мы помирились. Времени прошло довольно, чтоб ей
подумать; не угодно ли вам оставить меня одного?
—
То есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя остаться у князя, имея в
том свои выгоды. Но, друг мой, уж не
думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так поправились и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать тебе.
Но, отдавая справедливость Ефиму (который, вероятно, в
ту минуту
думал, что я иду по улице и ругаюсь), — я все-таки ничего не уступил из убеждений, как не уступлю до сих пор.
Но, разглядев две наши отворенные двери, проворно притворила свою, оставив щелку и из нее прислушиваясь на лестницу до
тех пор, пока не замолкли совсем шаги убежавшей вниз Оли. Я вернулся к моему окну. Все затихло. Случай пустой, а может быть, и смешной, и я перестал об нем
думать.
Я стал было убеждать, что это-то в данном случае и драгоценно, но бросил и стал приставать, чтоб он что-нибудь припомнил, и он припомнил несколько строк, примерно за час до выстрела, о
том, «что его знобит»; «что он, чтобы согреться,
думал было выпить рюмку, но мысль, что от этого, пожалуй, сильнее кровоизлияние, остановила его».
—
То есть вы, собственно, про озноб или про кровоизлияние? Между
тем факт известен, что очень многие из
тех, которые в силах
думать о своей предстоящей смерти, самовольной или нет, весьма часто наклонны заботиться о благообразии вида, в каком останется их труп. В этом смысле и Крафт побоялся излишнего кровоизлияния.
Что ж бы вы
думали: вынес он ей, разбойник, пятнадцать рублей, а коли, „говорит, полную честность встречу,
то сорок рублев и еще донесу“.
Смотрю я на нее в
то утро и сумневаюсь на нее; страшно мне; не буду,
думаю, противоречить ей ни в одном слове.
— Да? Так я и
подумал. Вообразите же,
то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
— Даже если тут и «пьедестал»,
то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все
тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами
думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На
то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
«Если он ни капли не смеется надо мной,
то, без сомнения, он ужасно прямодушен; но если б он надо мной смеялся,
то… может быть, казался бы мне тогда умнее…» — странно как-то
подумал я.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно!
Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты,
то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович, и как выглядела,
то и стала так
думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит
тем, что придет», — ну, и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет,
думаю, походи-ка теперь за мной!»
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за
то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и
думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
А
то ведь нет, я ведь знаю, что я бесконечно силен, и чем, как ты
думаешь?
— Вы говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у вас теперь,
то, конечно, эти деньги пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; я иначе не допускаю. Но… но я наверно и сам отдам… Да неужели же вы
думаете, что Версилов к вам ходит за деньгами?
Он произвел на меня такое грязное и смутное впечатление, что, выйдя, я даже старался не
думать и только отплевался. Идея о
том, что князь мог говорить с ним обо мне и об этих деньгах, уколола меня как булавкой. «Выиграю и отдам сегодня же», —
подумал я решительно.
«Но что ж из
того, —
думал я, — ведь не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу с ней не говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и не было вовсе.
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до
того его припер, а
тот до
того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как ты
думаешь?
Теперь я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла бы такая женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был я? — вот что было с первого взгляда! Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо
подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же, я совсем не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость,
тем пуще я верил.
«Если мне дано свидание,
то как же я опаздываю на свидание», —
думал я.
— Я всегда робел прежде. Я и теперь вошел, не зная, что говорить. Вы
думаете, я теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение и почувствовал, что его выполню. А как принял это решение,
то сейчас и сошел с ума и стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я ваш или нет? Ответьте мне — вот вопрос!
Так случилось и теперь: я мигом проврался; без всякого дурного чувства, а чисто из легкомыслия; заметив, что Лиза ужасно скучна, я вдруг брякнул, даже и не
подумав о
том, что говорю...
— Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись
тому, что он шептал мне на ухо, — а
то я было
подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
Мне же лично очень не нравились эти улыбки ее и
то, что она всегда видимо подделывала лицо, и я даже
подумал о ней однажды, что не долго же она погрустила о своей Оле.
То есть это другие ходят, а я сзади нарочно иду да и
думаю: не она ли, вот-вот,
думаю, это Оля моя и есть?
Проходила сейчас мимо вас,
подумала: «Дай зайду к нему; он всех добрее и тогда был при
том».
Главное, я тогда еще не знал наверно, что Афердов — вор; я тогда еще и фамилию его не знал, так что в
ту минуту действительно мог
подумать, что я ошибся и что эти три сторублевые не были в числе
тех, которые мне сейчас отсчитали.
— А вам надо? В таком случае… я хотел было… я
думал было, что вы не захотите… но, если надо —
то вот…
— Лиза, мог ли я
подумать, что ты так обманешь меня! — воскликнул я вдруг, совсем даже не
думая, что так начну, и не слезы на этот раз, а почти злобное какое-то чувство укололо вдруг мое сердце, так что я даже не ожидал
того сам. Лиза покраснела, но не ответила, только продолжала смотреть мне прямо в глаза.
Вы еще не знаете глубины моего здешнего падения: я любил Лизу, искренно любил и в
то же время
думал об Ахмаковой!
Лиза, дети, работа, о, как мы мечтали обо всем этом с нею, здесь мечтали, вот тут, в этих комнатах, и что же? я в
то же время
думал об Ахмаковой, не любя этой особы вовсе, и о возможности светского, богатого брака!
— Вы
думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще не знаете моей природы! Или… или я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть, не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме
того, я глубоко виноват перед вами за все эти два месяца, а потому я хочу, чтобы вы, как брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне с
тем, чтоб сделать ей предложение, а не отказываться.
Я ни о чем тогда не
думал,
тем более что мне было совсем не надо фальшивых акций и что не я собирался их делать.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется,
то…» вот что они говорят, и все; но я
думаю, что этого довольно! Дело не в
том: что бы там ни вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
— И неужели же вы могли
подумать, — гордо и заносчиво вскинул он вдруг на меня глаза, — что я, я способен ехать теперь, после такого сообщения, к князю Николаю Ивановичу и у него просить денег! У него, жениха
той невесты, которая мне только что отказала, — какое нищенство, какое лакейство! Нет, теперь все погибло, и если помощь этого старика была моей последней надеждой,
то пусть гибнет и эта надежда!