Неточные совпадения
— Cher, cher enfant! — восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как пишу, у меня краска в
лице), — милый друг, ты мне теперь как родной; ты мне в этот месяц
стал как кусок моего собственного сердца!
Мне, конечно, показалось, что это насмешка; но, взглянув пристально, я увидал в
лице его такое странное и даже удивительное простодушие, что мне даже самому удивительно
стало, как это он так серьезно попросил меня их «простить». Он поставил стул и сел подле меня.
Все эти ласковые
лица, которые меня так любят, — вдруг
стали неприступны; зашали я, и меня тотчас же унесут.
Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловной по-французски, и она мигом нахмурилась и
стала вам возражать, даже очень горячилась; но так как невозможно же противоречить Андрею Петровичу, если он вдруг чего захочет, то Татьяна Павловна и увела меня поспешно к себе: там вымыли мне вновь
лицо, руки, переменили белье, напомадили, даже завили мне волосы.
Тушар кончил тем, что полюбил более пинать меня коленком сзади, чем бить по
лицу; а через полгода так даже
стал меня иногда и ласкать; только нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет, для напоминания, чтоб не забывался.
Не знаю, зачем я
стал было горячиться. Он посмотрел на меня несколько тупо, как будто запутавшись, но вдруг все
лицо его раздвинулось в веселейшую и хитрейшую улыбку...
— Да, какой-то дурачок, что, впрочем, не мешает ему
стать мерзавцем. Я только была в досаде, а то бы умерла вчера со смеху: побледнел, подбежал, расшаркивается, по-французски заговорил. А в Москве Марья Ивановна меня о нем, как о гении, уверяла. Что несчастное письмо это цело и где-то находится в самом опасном месте — это я, главное, по
лицу этой Марьи Ивановны заключила.
Замечу еще черту: несмотря на ласковость и простодушие, никогда это
лицо не
становилось веселым; даже когда князь хохотал от всего сердца, вы все-таки чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не было в его сердце…
Два-три раза улыбка опять просвечивалась было на ее
лице; одно время она очень покраснела, но под конец решительно испугалась и
стала бледнеть.
— Но Боже, какая это была проделка! Послушайте, она дала мне все это высказать при третьем
лице, при Татьяне Павловне; та,
стало быть, все слышала, что я давеча говорил! Это… это ужасно даже вообразить!
— Что? Как! — вскричал я, и вдруг мои ноги ослабели, и я бессильно опустился на диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнел буквально как платок. Ум замешался во мне. Помню, мы все смотрели молча друг другу в
лицо. Как будто испуг прошел по его
лицу; он вдруг наклонился, схватил меня за плечи и
стал меня поддерживать. Я слишком помню его неподвижную улыбку; в ней были недоверчивость и удивление. Да, он никак не ожидал такого эффекта своих слов, потому что был убежден в моей виновности.
Я тотчас прижал его к моему
лицу и вдруг
стал его целовать.
У иного спящего
лицо и во сне умное, а у другого, даже и умного, во сне
лицо становится очень глупым и потому смешным.
Я как-то уж заметил, кажется, что у Версилова
лицо становилось удивительно прекрасным, когда он чуть-чуть только
становился простодушным.
Было уже пять часов пополудни; наш разговор продолжался, и вдруг я заметил в
лице мамы как бы содрогание; она быстро выпрямилась и
стала прислушиваться, тогда как говорившая в то время Татьяна Павловна продолжала говорить, ничего не замечая.
Он подошел и положил, а сам
стал над нею, пристально с минуту смотрел ей в
лицо и вдруг, нагнувшись, поцеловал ее два раза в ее бледные губы.
Неточные совпадения
Гаврило Афанасьевич // Из тарантаса выпрыгнул, // К крестьянам подошел: // Как лекарь, руку каждому // Пощупал, в
лица глянул им, // Схватился за бока // И покатился со смеху… // «Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха!» // Здоровый смех помещичий // По утреннему воздуху // Раскатываться
стал…
Дворовый, что у барина // Стоял за стулом с веткою, // Вдруг всхлипнул! Слезы катятся // По старому
лицу. // «Помолимся же Господу // За долголетье барина!» — // Сказал холуй чувствительный // И
стал креститься дряхлою, // Дрожащею рукой. // Гвардейцы черноусые // Кисленько как-то глянули // На верного слугу; // Однако — делать нечего! — // Фуражки сняли, крестятся. // Перекрестились барыни. // Перекрестилась нянюшка, // Перекрестился Клим…
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И
стало перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с
лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
Вышел вперед белокурый малый и
стал перед градоначальником. Губы его подергивались, словно хотели сложиться в улыбку, но
лицо было бледно, как полотно, и зубы тряслись.
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде была; стояла, и хмельная улыбка бродила по
лицу ее. И
стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.