Неточные совпадения
Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за
хорошего и начали меня обнимать или вроде того (словом, свинство), я считаю в себе
самым мерзким из всех моих стыдов и подозревал его в себе еще очень давно, и именно от угла, в котором продержал себя столько лет, хотя не раскаиваюсь.
— Я потому, что
сам редко умею быть вежливым, хоть и хочу уметь… А что ж, может, и
лучше, что оскорбляют люди: по крайней мере избавляют от несчастия любить их.
Господа, неужели независимость мысли, хотя бы и
самая малая, столь тяжела для вас? Блажен, кто имеет идеал красоты, хотя бы даже ошибочный! Но в свой я верую. Я только не так изложил его, неумело, азбучно. Через десять лет, конечно, изложил бы
лучше. А это сберегу на память.
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех минут меня не слушал: „Вижу, говорит, знаю, говорит, захочет, говорит, отдаст купец, не захочет — не отдаст, а дело начнете —
сами приплатиться можете, всего
лучше помиритесь“.
Расхохоталась даже Оля, только злобно так, а господин-то этот, смотрю, за руку ее берет, руку к сердцу притягивает: «Я, говорит, сударыня, и
сам при собственном капитале состою, и всегда бы мог прекрасной девице предложить, но
лучше, говорит, я прежде у ней только миленькую ручку поцелую…» — и тянет, вижу, целовать руку.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда
лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но
сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли
лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы
сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с
самого начала, Аркадий Макарович, и как выглядела, то и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», — ну, и положила вам
лучше эту честь
самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
Я и Версилову все старался внушать тогда о князе одно
хорошее, защищал его недостатки, хотя и видел их
сам; но Версилов отмалчивался или улыбался.
— Развить? — сказал он, — нет, уж
лучше не развивать, и к тому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда так выходит, что в конце изложения я
сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свидания, дорогой князь: у вас я всегда непростительно разболтаюсь.
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но не спросил: «
лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
Мы считали убийства и уголовные дела, сравнивали с
хорошими известиями… хотелось узнать, куда это все стремится и что с нами
самими, наконец, будет.
— Cher enfant, я всегда предчувствовал, что мы, так или иначе, а с тобой сойдемся: эта краска в твоем лице пришла же теперь к тебе
сама собой и без моих указаний, а это, клянусь, для тебя же
лучше… Ты, мой милый, я замечаю, в последнее время много приобрел… неужто в обществе этого князька?
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет.
Сам под секиру лезет! Да
лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
Так как я решился молчать, то сделал ему, со всею сухостью, лишь два-три
самых кратких вопроса; он ответил на них ясно и точно, но совершенно без лишних слов и, что всего
лучше, без лишних чувств.
А что тайна, то оно тем даже и
лучше; страшно оно сердцу и дивно; и страх сей к веселию сердца: «Все в тебе, Господи, и я
сам в тебе и приими меня!» Не ропщи, вьюнош: тем еще прекрасней оно, что тайна, — прибавил он умиленно.
Тоже и о всех грешниках, еще живущих: «Господи, ими же
сам веси судьбами спаси всех нераскаянных», — это тоже молитва
хорошая.
Несколько хром в логическом изложении, подчас очень отвлеченен; с порывами сентиментальности, но совершенно народной, или,
лучше сказать, с порывами того
самого общенародного умиления, которое так широко вносит народ наш в свое религиозное чувство.
— Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десять рублей, — рассердился вдруг мальчик, так что даже весь покраснел и оттого стал почти вдвое
лучше, — и не смейте никогда говорить глупостей, как сейчас Долгорукому. Я требую десять рублей, чтоб сейчас отдать рубль Долгорукому, а на остальные куплю Андрееву тотчас шляпу — вот
сами увидите.
И тем
лучше, потому что она
сама тебя любит.
— Нет, видите, Долгорукий, я перед всеми дерзок и начну теперь кутить. Мне скоро сошьют шубу еще
лучше, и я буду на рысаках ездить. Но я буду знать про себя, что я все-таки у вас не сел, потому что
сам себя так осудил, потому что перед вами низок. Это все-таки мне будет приятно припомнить, когда я буду бесчестно кутить. Прощайте, ну, прощайте. И руки вам не даю; ведь Альфонсинка же не берет моей руки. И, пожалуйста, не догоняйте меня, да и ко мне не ходите; у нас контракт.
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул он вдруг, складывая перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, — если у тебя в
самом деле что-то есть… документы… одним словом — если у тебя есть что мне сказать, то не говори; ради Бога, ничего не говори;
лучше не говори совсем… как можно дольше не говори…
Мы выбежали на лестницу. Без сомнения,
лучше нельзя было и придумать, потому что, во всяком случае, главная беда была в квартире Ламберта, а если в
самом деле Катерина Николаевна приехала бы раньше к Татьяне Павловне, то Марья всегда могла ее задержать. И однако, Татьяна Павловна, уже подозвав извозчика, вдруг переменила решение.
И если, например, и сознавали, в начале дороги, всю беспорядочность и случайность свою, все отсутствие благородного в их хотя бы семейной обстановке, отсутствие родового предания и красивых законченных форм, то тем даже и
лучше было, ибо уже сознательно добивались того потом
сами и тем
самым приучались его ценить.